Вечером, закрыв салон, Одри делает Рисе интересное предложение:
— Я заметила, что твои ногти нуждаются в уходе. Я бы хотела сделать тебе маникюр.
— Похоже, я для вас что-то вроде куклы Барби, — смеётся Риса.
— Я хозяйка салона красоты, — отвечает Одри. — Это у меня профессиональное.
Затем она делает нечто очень странное: берёт ножницы, срезает с затылка Рисы локон и суёт его в какую-то машинку, похожую на электрическую точилку для карандашей.
— Знаешь, что это? — спрашивает она.
— Нет. Что?
— Электронный наращиватель ногтей. Волосы и ногти по своему составу, в принципе, одно и то же. Это устройство расщепляет волосы, а затем накладывает получившееся вещество тонкими слоями поверх твоих собственных ногтей. Сунь сюда палец.
Отверстие, как теперь видит Риса, размером больше, чем для карандаша; в него помещается кончик женского пальца. Поначалу девушка колеблется, её интуиция протестует: совать пальцы в тёмные дырки опасно; но затем неохотно подчиняется, и Одри включает машинку. Та минуты две жужжит и вибрирует — щекотно! — и когда наконец Риса вынимает палец, на месте её поломанного неряшливого ногтя красуется гладкий и блестящий, аккуратно обточенный.
— Я запрограммировала его на короткие ногти, — сообщает Одри. — Почему-то не могу вообразить тебя с длинными.
— Я тоже.
На все десять ногтей уходит почти целый час — сущее мучение для Рисы.
— Не очень-то она эффективна, эта машинка!
— Да уж, — вздыхает Одри. — Ведь можно же было бы сделать так, чтобы она обрабатывала всю руку за раз, но куда там. Патент, видите ли, не позволяет. В общем, пользуюсь ею, только когда попадается клиент, готовый помучиться ради безупречных ногтей.
— Значит, в основном эта штука простаивает?
— В основном да.
Одри, по прикидкам девушки, примерно одного возраста с её, Рисы, матерью — кем бы та ни была. Наверно, раздумывает Риса, вот такими должны быть отношения дочери и матери. Узнать это точно ей не дано: у детей, с которыми она росла, родителей не было; и потом, когда она сбежала из приюта, жизнь сводила её только с ребятами, которых отвергли собственные родители.
Одри уходит спать, а Риса устраивается в удобной нише, которую сама себе оборудовала в кладовке; Одри снабдила её матрасом, подушкой и пуховым одеялом. Женщина предлагала Рисе устроиться у неё в квартире, и даже одна из её сотрудниц, такая же добрая и порядочная, как Одри, приглашала девушку пожить у неё, но Риса не хочет злоупотреблять их радушием.
В ту ночь ей опять снится холодная, безучастная множественность. Она играет пьесу Баха — слишком быстро, да и рояль безнадёжно расстроен. Прямо напротив неё бесчисленными рядами, словно призы на полках, выстраиваются ряды лиц. Смертельно бледные. Лишённые тел. Живые и одновременно неживые. Они открывают рты, но ничего не говорят. Они бы протянули к ней руки — но протягивать нечего, рук нет. Риса не знает, чего ей от них ждать — добра или зла; она ощущает лишь исходящую от них страстную потребность, и самый глубокий ужас этого сна заключается в том, что она не может понять, чего они с таким отчаянием требуют от неё.
Когда она выныривает из кошмара, её пальцы с новыми блестящими ногтями стучат по одеялу, стремясь доиграть пьесу. Риса включает свет и оставляет его до утра. Она закрывает глаза, и на её сетчатке по-прежнему горят те лица. Да разве это вообще возможно — остаточное изображение сна? Риса никак не может прогнать чувство, что она видела эти лица раньше, причём не во сне. Это что-то реальное, что-то осязаемое, но она не знает, что это и откуда. Но чем бы оно ни было, девушка надеется, что никогда не увидит этого — не увидит их— снова.
Надо же такому случиться! Утром, через пять минут после открытия, в салон входят два юнокопа, и сердце Рисы почти останавливается. Одри уже здесь, но никто из сотрудниц ещё не пришёл. Сбежать? Нет, из этого ничего хорошего не выйдет, поэтому Риса завешивает лицо волосами и поворачивается к копам спиной, прикидываясь, будто убирается на одном из косметических столиков.
— Открыто? — спрашивает один коп.
— Открыто, — отзывается Одри. — Чем могу служить, офицер?
— Сегодня день рождения моего партнёра. Я хочу сделать ей подарок — преобразите-ка её.
Вот теперь Риса отваживается взглянуть на посетителей. Точно, один из них — женщина. Копы не обращают на девушку внимания.
— Может, вам лучше вернуться, когда придут мои стилисты?
Мужчина мотает головой:
— Смена начинается через час. Некогда ждать.
— Ну что ж, тогда приступим. — Одри подходит к Рисе и говорит вполголоса: — Вот тебе деньги, пойди купи пончиков. Выйди через заднюю дверь и не возвращайся, пока эта парочка не уберётся.
— Нет, — неожиданно для себя самой выпаливает вдруг Риса. — Я хочу помыть ей голову.
Хотя клиентка не из обычных великосветских любительниц собак, требовательности у неё не меньше.
— Прибамбасов мне не нужно, — говорит она. — Чем проще, тем лучше.
— Как скажете.
Риса покрывает её пелериной и укладывает затылок клиентки на раковину. Включаем водичку — вот так, погорячее...
— Мне бы хотелось лично поблагодарить вас, — произносит Риса, — за то, что очищаете наши улицы от плохих девчонок и мальчишек.
— Угу, — мычит юнокопша. — Очищаем, очищаем.
Риса бросает взгляд в комнату ожидания — второй полицейский сидит, углубившись в какой-то журнал. Одри нервно посматривает на свою помощницу, гадая, что та затевает. Юнокопша с запрокинутой головой полностью во власти Рисы, и девушка ощущает себя маньяком-парикмахером, готовым полоснуть клиентку бритвой по шее и запечь её в пирожки. Однако ограничивается лишь тем, что капает шампунем в уголки её закрытых глаз.
— Ой! Жжёт!
— Прошу прощения. Только не открывайте глаза — и всё пройдёт.
Риса смывает шампунь такой горячей водой, что сама едва может её выдержать, но клиентка не жалуется.
— Ну как, поймали вчера какого-нибудь беглого расплёта?
— Вообще-то да. Обычно мы просто патрулируем изолятор для расплётов, но один из них сбежал как раз на нашей вахте. Ну да мы его, голубчика, взяли. Транкировали с пятидесяти футов.
— Ух ты, как же это, должно быть... увлекательно, — цедит Риса, раздумывая, не придушить ли клиентку. Вместо этого она, смыв шампунь, берёт сильно концентрированный обесцвечивающий раствор и ляпает его как попало на тёмные волосы юнокопши. Тут вмешивается Одри — на мгновение позже, чем следовало бы:
— Дарлин! Что ты творишь?!
«Дарлин» — это салонный псевдоним Рисы. Имя не в её вкусе, но главное, что оно служит своим целям.
— А что? — невинно отзывается она. — Всего лишь наношу бальзам.
— Это не бальзам!
— Ой.
Юнокопша пытается открыть глаза, но их всё ещё сильно жжёт.
— «Ой»? В каком смысле «ой»?!
— Ничего, всё в порядке, — уверяет её Одри. — Давайте, теперь я вами займусь.
Риса сдёргивает с рук перчатки и бросает их в мусорное ведро.
— Схожу-ка я лучше за пончиками.
И она исчезает за дверью в тот самый момент, когда клиентка начинает причитать, как сильно у неё жжёт кожу на голове.
— О чём ты только думала?!
Риса не пытается оправдаться, зная, что Одри этого и не ждёт. Её вопрос — скорее материнский упрёк, и Риса благодарна ей за него.
— Я думала, что настало время мне уйти.
— Тебе не надо никуда уходить, — говорит Одри. — Забудь об этом утре. Сделаем вид, что ничего вообще не случилось.
— Нет! — Риса бы с удовольствием забыла, но находиться так близко от этой юнокопши, слышать, с каким грубым презрением та высказывается о судьбе беглого расплёта... Это вывело Рису из застоя и снова придало ей вектор. — Мне надо найти остатки ДПР и начать делать что-то конкретное для спасения ребят от таких вот сволочей!
Одри, вздохнув, неохотно кивает: она уже достаточно изучила Рису, чтобы понять, что девушку не переубедить.