Геля помнила. Геля прекрасно помнила все те разы, когда ей, еще подростку, приходилось так стоять и унизительно проситься домой. Как мать, так же смотря на нее снизу вверх, громко отчитывала ее, чтобы слышали все соседи, чтобы ее позор не остался незамеченным. Ночуй там, где была! Бесстыдница! И Геля стояла, уперев глаза в пол, дрожа от обиды.
Конечно, она помнила все это. Но она уже и не была подростком.
- Я встречалась с одноклассником. Не устраивай сцену. Дай пройти, – Геля изо всех сил сдерживала клокочущую внутри ярость. Жалость, которую она еще утром испытывала к матери, испарилась.
- Не пущу! Не пущу! – глаза матери блеснули пугающим огнем, ее голос стал срываться на истеричный крик.
Надо сдержаться. У матери психоз. Надо ее успокоить, отвлечь, надо что-нибудь придумать. Но Геля слишком много пережила за сегодня.
- Мама. Просто. Отойди, – отчеканила сквозь зубы Геля.
- Нет!
Мария схватилась за дверь и изо всех сил дернула ее на себя. Геля кинулась в дверной проем, тут же вскрикнув от боли – захлопывающаяся дверь больно ударила ее в предплечье. Она уперлась о дверную раму, сопротивляясь натиску матери. Они боролись в дверном проеме. Мать истошно вопила:
- Никто, никто сегодня не зайдет! Никаких гостей! Никого не пущу!
- Да заткнись ты!
Геля протиснулась внутрь сеней и плечом толкнула мать, та отлетела на пол. Распластавшись на пороге, она подняла седую голову с растрепавшимися волосами, исподлобья посмотрела на дочь и зашипела:
- Тыыыы! Это все тыыыыыы! Лучше бы ты вообще не появлялась на свет, мразь!
Геля почувствовала, что в ней что-то сломалось. Как будто какой-то прутик внутри вдруг треснул, со жгучей болью где-то внизу живота:
- Заткнись! Заткнись! Закрой рот! – кричала она в спину убегающей матери, – я ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!
Дверь родительской комнаты громко хлопнула, и весь дом будто покачнулся от этого хлопка. Геля бросилась в свою комнату, закрыв дверь, упала на кровать и зарыдала. Все слезы, которые она так долго сдерживала, потому что понимала, что стоит ей проронить хотя бы одну, как за ней последует целый поток, все эти горькие слезы сейчас пропитывали ее подушку под ее приглушенный вой. Горечь от смерти папы, обида на мать, ее несчастное детство, годы унижений, все трудности, через которые она прошла в большом городе, то, что она прошла через все это одна, все смешивалось в ее надрывном, жалостливом вое. Ну за что, за что ей все это? Она сжалась в комочек, забилась в угол, ей хотелось стать меньше, ей хотелось совсем исчезнуть. Папа, почему ты меня оставил?!
Она плакала из-за кошмаров, которые мучили ее каждую ночь с момента возвращения домой. Из-за той обреченности, которую почувствовала этим утром, когда смотрела в безумные глаза матери. Из-за того, что ее московская жизнь, ни в коей мере не идеальная, но ее собственная, добытая своим трудом, теперь растворялась в неотвратимом круговороте смерти, болезни, старости. Наконец, из-за того ужаса, который испытала сегодня днем, тех страшных образов, пробудившихся внутри после рассказа Артема, и от непонимания, как она могла это забыть. Неужели это насилие, эта кровь на ее сбитых кулаках, были настолько обыденными вещами, что они растворились, не оставив и следа? Или же они наоборот были так травматичны, что память стерла их, уничтожила? Но сколько же тогда еще она могла забыть?
Геля продолжала всхлипывать в подушку, размазывая соленую влагу по лицу, пока сама не заметила, как сознание ее стало медленно ускользать в спасительную темноту сна.
***
В спертом воздухе родительской комнаты отчетливо чувствовался сладковатый запах гниения и лекарств. По углам клубилась тьма, разгоняемая только тусклым светом ночника. Он освещал прикроватную тумбочку, заставленную пузырьками, колбами, пустыми блистерами таблеток. Скинутое на пол одеяло громоздилось причудливой кучей.
На кровати, среди измятых, пропитанных вонючим потом простыней, извивалось худое, высохшее тело отца. С потрескавшихся губ, виднеющихся в неопрятных, клочками отросших зарослях бороды, то и дело срывались громкие стоны. Сгорбившись на небольшом табурете, мать сидела у кровати. Ее усталое, изможденное лицо, с огромными, выпуклыми от бессонных ночей синяками под глазами, казалось не менее болезненным, чем у отца. Она обмачивала тряпку в ведре, и осторожно, бережно протирала его кожу. Живого, как покойника.