Несмотря на духоту, черная занавеска на окне беспорядочно шевелилась. Геля внимательнее всмотрелась в нее – это была не занавеска. Стекло было не видно за облепившими его сотнями мух. Шевеля тысячами лапок, они заползали друг на друга, вздрагивали прозрачными крыльями, издавая непрекращающийся зуд. Некоторые падали замертво, образуя черную горку безжизненных тел на полу.
Мать попыталась перевернуть отца, подхватив под впалые ребра, приподняла его тело, открывая спину, покрытую гноящимися язвами на тонкой как бумага коже, обтягивающей выступающий хребет. Отец заревел от боли, и Геля увидела, как во влажном пятне на простыне ползают черви, осыпающиеся с его гниющей плоти.
Он схватил мать за ворот халата, притянул к своему желтому, напоминающему восковую маску, лицу, захрипел:
- Маша, возьми, я умоляю тебя, возьми!
- Нет, Кирилл, я не буду.
Она схватила его кисть своей дрожащей рукой и с силой отдернула ее, освобождая себя.
Отец взвыл от боли. В болезненном приступе его швырнуло на пол, он завертелся в судорогах, и его голова начала биться о деревянное покрытие, наполняя комнату громким звуком тупых ударов. Рыча, он изогнулся в неестественной позе, впился синими ногтями на искривленных пальцах в доски, оставляя в них глубокие борозды. Невидимая сила бросила его о стену с глухим грохотом, потащила вверх, с размаху ударила спиной об потолок. Отец висел на потолке, из недр прилипшего к позвоночнику живота, окруженного хищно торчащими острыми ребрами, вырвался животный вой.
Мать, упав с табурета, закричала. Ее глаза, прикованные к распятому на потолке мужу, наполнились слезами. Она кричала, и казалось, что с криком из нее выходит жизнь, обезображенное гримасой ужаса лицо покрывалось морщинами, превращая ее в седую старуху.
Но отец не обращал на это внимания. Впалые глаза в обтянутом кожей черепом бешено вращались в глазнице, словно он отчаянно что-то искал и не мог найти. Пока он не увидел Гелю.
- Ангелиииииина! Ангелиииииина! – Он выл, глядя на нее, забившуюся в угол, смотря прямо ей в глаза. – Ангелина, возьми! Возьми!
- Нет! – мать истошно закричала, вскакивая с места. Она протянула перед собой руки в защитном жесте, но не обернулась, не замечая Гелю, будто не видя ее, – нет! Я не позволю! Ты унесешь это с собой в могилу!
- Приди и возьми! Возьми!
Его костлявая рука тянулась к Геле. Его голос проникал внутрь, заставляя кости содрогаться в резонанс этому низкому гулу, выталкивая все живое изнутри, захватывая, вытесняя. Комната становилась меньше, словно стены толкали ее в спину, пока она не оказалась прямо перед лицом отца, не увидела рубиновые капли на искусанных губах.
- Приди и возьми!
День четвертый
Серое предрассветное небо обагрялось на востоке поднимающимся солнцем. Трава была покрыта хрустальными бусинками росы. Во дворах протяжно запевали петухи. Хозяйки, шедшие выгонять скот на улицу, накидывали вязанные кофты, чтобы спастись от промозглой утренней прохлады. Они замирали у калиток, испуганно переглядываясь между собой, кивая на женщину, идущую по дороге.
Она шла, медленно перебирая босыми ногами. К бледным ступням с искривленными большими пальцами, прилипал песок, мелкие камушки, которые затем отваливались, оставляя неглубокие отметины на коже.
Она была совсем голой, и ее старческое исхудавшее тело казалось больным, немощным, словно из него высосали всю жизнь. Руки безвольными плетьми болтались вдоль туловища. Ее голубоватые бескровные губы шевелились в беззвучном монологе.
- Мама!
Геля бежала, спотыкаясь, сбивая дыхание.
- Мама!
Она проснулась непривычно рано, в комнате было еще темно. Что-то было не так. Не понимая как, она знала: дом пуст. Какое-то подсознательное шестое чувство манило ее на улицу, и она слишком устала, чтобы сопротивляться.
- Мама!
Когда она увидела мать, бредущую по улице, ей стало страшно. Она догнала сгорбившуюся, дергающуюся фигуру Марии, схватила ее в свои объятия. Она даже не осознавала, как мать похудела. Геля прижимала ее, хрупкую, изможденную, к себе, чувствуя, как слезы текут по щекам.
- Мамочка, мама, ты что…
Мать смотрела на нее отсутствующим взглядом: