Отец говорил что-то очень тихо, так тихо, что ни приведшей его мужчина, ни другие люди, стоявшие рядом, не могли разобрать ни слова, что уж говорить о стоявшей в отдалении Геле. Его огромная сумка была открыта, он доставал оттуда какие-то пузырьки, травы, камешки.
Что-то изменилось. И до того тяжелый воздух стал густым, как смола, он с трудом стекал по горлу в легкие. Стало темно, темнее, чем ночью, словно весь свет в мире исчез. Вокруг стало так тихо, что уши Гели заболели, она не могла расслышать даже свои собственные мысли. А затем они захлестнули ее волной. Шепот, чьи-то голоса, говорящие на незнакомом языке, они раздавались отовсюду, пробирались под кожу, внутрь черепной коробки, острым ножом вырезались на сердце. Геле хотелось кричать, но она не могла издать ни звука. Она задыхалась в этой темноте, сдавливающей как тиски. Она не выдержала, побежала туда, где когда-то была дверь, но ноги передвигались медленно, как в невесомости.
Она вывалилась навстречу солнечному свету, навстречу шуму ветра, лаю собак, запаху навоза. Она пробежала несколько метров, пока не смогла наконец глубоко вздохнуть. Голоса замолкли, но они не исчезли, оставшись внутри беззвучным эхом, зарубцевавшимися ранами. Геля села на землю, обхватила коленки и заплакала, растирая слезы тыльной стороной ладошки.
Отец вышел из амбара уже на закате. Он взял Гелю за подбородок и приподнял ее лицо, чтобы заглянуть в ее красные заплаканные глаза. Устало улыбнулся:
- Пойдем домой? Надо нам после наших приключений в баньку сходить.
Пока отец растапливал баню, Геля играла во дворе. Она залезла на аккуратно сложенные за домом бревна, обозревая свой двор, представляя, что это земли ее королевства. Обернулась посмотреть, нет ли в окне силуэта матери, которая бы точно поругала за опасную игру. Матери не было, но в глаза ей бросились переплетение прутиков между крышей и стеной дома, скрепленных затвердевшей глиной. Ласточкино гнездо!
Осторожно поднявшись, балансируя, чтобы не упасть, она встала на носочки своих новых красных сандалий, потянулась к гнезду. Нащупала теплое, мягкое. Осторожно вынула птенца. Он лежал на ее ладони, жалобно чирикая, маленький, покрытый пухом, беспомощно открывая свой большой желтый клюв. Геля нежно погладила его серое тельце.
В следующее мгновение уже ставший привычным за последние ночи водоворот подхватил ее сознание, унося ее прочь из сновидения, смешиваясь в неразборчивый поток образов: согнувшийся над травами папа, хвост ящерицы, белая пена между черных губ, ее детские руки, крепко сжимающие тело птенца и с хрустом сворачивающие ему голову.
День пятый
Тик-так, тик-так.
Большие часы громко отстукивают секунды.
Тик-так, тик-так.
Сколько она здесь лежит? Минут, часов, дней, лет. Вселенная сжалась до одной комнаты.
Где Кирилл, где ее муж?
Тик-так, тик-так.
Она пытается вспоминать, но память ускользает в темноту, прожорливую, хищную. Темнота хочет захватить ее полностью, не оставить от нее ничего, только выеденную оболочку, пустоту.
Сколько ей? 18 лет. Ее волосы струятся по плечам. Когда она расчесывает их перед зеркалом сама не может оторвать взгляд. Взгляды, взгляды, глаза.
Остекленевшие глаза, мертвое лицо над ней, гнилостное дыхание.
Все парни не могут оторвать от нее взгляд. Она красавица, сама об этом знает. Но держится со всеми холодно, даже высокомерно. Они ей не ровня. Пусть заслужат. Кроме одного. Он другой, он умный, красивый, не чета местным. Он заберет ее с собой.
Мертвое лицо, стеклянные глаза, заберет с собой в могилу.
Они познакомились летом, он приехал с другом, в гости к родственникам друга. Он инженер, видный парень. Не то что этот долговязый худощавый. Он тоже другой, но она на него даже не смотрит. А он на нее смотрит, все время смотрит. Она чувствует, как он ее хочет, как провожает ее взглядом, молча. Но у него нет, нет шансов!
А тот, ах, как он красиво говорит! Он читает ей стихи современных поэтов, запрещенных поэтов. Он так красиво говорит!