Лицо. Глаза Рот.
Он умер. Ее муж умер. В этой кровати, где она лежит. В этой комнате, по которой грохотом разносится стук часов. Скорее хоронить, скорее вынести его из этого дома. Легче не стало. Не спит, кошмары каждую ночь. Рука сама тянется к телефону. «Твой папа умер». Зачем она написала? Это она написала? Кто заставил ее написать?
Тик-так. Тик-так.
Он не умер. Как он мог умереть, если он приходит к ней каждую ночь? Его лицо. Его глаза. Его рот произносит: «Отдай ее мне! Мое!»
Зачем она написала Ангелине? Дура, дура! Но надеялась, что не приедет. Что она забыла о нас. Что она ненавидит меня настолько, чтобы не захотеть меня видеть. Зачем она приехала? Дура. Я же пытаюсь тебя защитить.
Тик-так, тик-так.
Пусть все закончится там, где началось. Он там, я знаю. Успеть, пока я не растворилась в темноте, пока я не стала пустой.
Тик. Так.
Ночь пятая
Геля была вымотана. Два дня с мамой, бредящей, не помнящей себя, постоянно порывающейся вырваться, сбежать, бессонная ночь в слезах. Фельдшер, которую она вызвала после того, как поймала мать бредущей по улице, грустно покачала головой и дала неутешительные прогнозы. Лучше уже не будет. Она все больше будет забывать, путаться в мыслях, пока совсем не сможет ухаживать за собой. «Ждите, – предупредила фельдшер, – скоро она может начать вести себя агрессивно».
Геля лежала на кровати в своей комнате, свернувшись клубочком. Зачем она приехала, почему не могла остаться в Москве, продолжить жить свою спокойную жизнь, делать вид, что ничего не случилось. Сколько теперь будет длиться этот ад, это мучение? Она чувствовала себя брошенной, одинокой, ей хотелось, чтобы ее обняли, погладили по голове, как в детстве, сказали, что все будет хорошо. Она укусила уголок подушки и беззвучно завыла. Даже во сне она не найдет покоя. Кошмары, терзавшие ее каждую ночь, становились все страшнее, все реалистичнее.
Она вытерла слезы наволочкой и несколько раз глубоко выдохнула. Очень хотелось выпить. Дядя Вадим, конечно, спит. Но где-то на кухне у матери должна быть припрятана бутылка. Она на цыпочках прокралась через коридор. Тихонько, чтобы не потревожить наконец заснувшую мать, начала открывать шкафчики, один за другим. Разумеется, в одном из них, в отдалении, стояла бутылка коньяка, отложенная на особый случай.
Ну, сейчас еще какой случай, резонно подумала Геля и хлебнула янтарной жидкости прямо из горла. Она сползла по стенке на пол, вытянула ноги и, закрыв глаза, прислушалась к ощущению разливающегося по телу тепла. Не дожидаясь, пока пройдет ощущение горячего жжения в горле, она сделала второй долгий глоток. Сейчас главное успокоиться. Когда нервы так расшатаны, можно насовершать глупости. А ей сейчас предстоят очень серьезные решения. «И понадобится трезвая голова», – усмехнулась Геля, заливая в себе еще коньяка.
Она не на холодном полу родительской кухни, она в своей квартире в Москве. Теплый свет напольной лампы нежно падает на сосновые стеллажи с книгами, бликами отражается в закованных в стекло винтажных постерах, висящих на стенах. Перед ярко красным диваном, ее гордостью, главным цветным пятном в комнате, на низеньком журнальном столике коробочка китайской еды, привезенной усталым курьером. Из портативной колонки тихонько струится джаз, а за окном метель. Ее ждет горячая ванна с ароматной пеной, чтобы расслабиться после долгого рабочего дня. Завтра утром ей снова выходить навстречу обжигающему холоду, потерявшись в огромном пуховике, завернувшись в шерстяной шарф, но от этих мыслей сейчас еще уютнее, в квартире, в тепле. Она была счастлива жить так, жизнью, о которой она мечтала, которую сама себе создала, где никому не была обязана или должна, где она была независима и решительна, где она поступала так, как она, а не кто-то другой, считала правильным. Жизнь, которая неумолимо ускользает у нее из рук, растворяется в темноте кухни дома ее детства, расплескивается коньяком по губам.