Геля замерла перед дверью родительского дома в нерешительности. Но дверь сама открылась ей навстречу.
Она не могла поверить своим глазам. Как же постарела мама! Ей ведь не было еще пятидесяти, но выглядела она старше дяди Вадима. Уложенные в пучок волосы стали совсем седые, как ее серые, со стальным блеском глаза. Вокруг сжатых в тонкую нитку губ трещинками разбегались морщины. Осунувшееся лицо казалось призрачным, потусторонним, бледно выделяясь на фоне темной траурной одежды.
Конечно, Геля представляла их встречу много раз. Что она будет чувствовать спустя столько лет разлуки: радость, тоску, горечь, ненависть. Но она совсем не могла представить, что будет испытывать то, что пронзило ее сердце при взгляде на эту сухонькую старушку: жалость.
- Зачем ты приехала? – по крайней мере, ее голос не изменился. Все тот же жесткий, ошпаривающий, как удар ремня.
- И тебе здравствуй, мама. Ты же мне сама написала.
- Написала, – признала она недовольно, –надо же было дать тебе знать, но твой приезд мы не обсуждали.
- Как мы могли что-то обсудить? Я звонила тебе весь вечер, ты не брала трубку.
Мать молчала, продолжая сверлить Гелю неприветливым взглядом.
- Ну, и что теперь? Не пустишь родную дочь в дом?
Она помялась минуту, как будто всерьез рассматривая такую возможность.
- Да нет, конечно, пущу. Просто удивительно, – она окинула взглядом вещи Гели, и неторопливо растворилась в полумраке дома. Геля вздохнула, и последовала за ней.
Через небольшие сени можно было попасть в коридор, соединявший между собой остальные комнаты дома. Через мутное окно мало света попадало на светлые с цветочным узором обои. Главным украшением была пузатая ваза из цветного стекла, гордо стоявшая на покрытом блестящим лаком комоде. Большое зеркало напротив входных дверей сейчас было занавешено тканью. Одна из дверей вела в гостиную, с гирляндами ярких, запылившихся искусственных цветов, где, сидя на ковре с причудливыми узорами, Геля любила играть в детстве. Видавший виды деревянный диван и пара кресел, покрытые белой простыней, стояли напротив небольшого пузатого телевизора, над которым красовалась укрытая рушником икона, настолько потемневшая, что было невозможно определить, что на ней изображено. Другая дверь вела в спальню родителей, в детстве полу-запретную, а потому так манящую комнату. Напротив располагались небольшая комната Гели и кухня, куда и направилась мать.
Под ажурными занавесками, сидя на табуретке за небольшим столом, накрытым скользкой клеенкой, на ножке которого был аккуратным узлом завязан белый платок, ковыряя вилкой варенную картошку, щедро посыпанную укропом, Геля не могла оторвать взгляд от стоявшей на краю рюмки с кусочком черного хлеба сверху. Она наконец осознала, чем же пах ее дом детства. Сладковато-горький запах лекарств и трав, обволакивающий с самого порога – запах старости и смерти. Она не решалась поднять глаза на мать, и они долго сидели в молчании. Затем мать начала говорить, глядя прямо перед собой, словно ей в целом было и не важно наличие собеседника напротив:
- Ты помнишь Андрюшечкиных? За рекой жили. У них напасть какая-то, весь скот помер, сначала корова заболела, они с ней так маялись, за ней и остальные слегли. Галя Кириллова, напротив жила, болеет теперь, лежачая стала, ухаживать за ней некому. А в школе твоей директриса новая, но ходят слухи, что она временно, потом в город переведут.
Она говорила и говорила, не останавливаясь, сыпя забытыми и незнакомыми именами, от которых у Гели начала кружиться голова. Это было так неуместно, так глупо и бессмысленно, что Геля не выдержала и перебила:
- Дядя Вадим сказал, что папу похоронили, – она подняла глаза на мать. – Мам, ну, как… почему без меня?
Губы Марии сжались еще сильнее. Резко повернув голову, она посмотрела прямо в глаза дочери:
- А что ты ожидаешь услышать? Да, похоронили. Тебя что ли надо было ждать? Дождались уже. Ты нас бросила. Уехала в свою Москву, ни весточки от тебя, ни разу не навестила. Теперь еще будешь меня обвинять в чем-то.