Зато рядом дом новый, кирпичный, как дешевыми винирами блестящий белоснежными металлопластиковыми окнами. За ним – черные пустые глазницы амбициозного недостроя, принадлежавшего неожиданно разбогатевшему на коммерции в 90-е односельчанину, еще более неожиданно потерявшему все. Постепенно дома редели, пока не исчезли вовсе, а пыльная грунтовая дорога резво свернула вниз, под холм, спускаясь к пускающей солнечные зайчики реке. Геля задержалась у помоста, разрезающего заросли камыша и уходящего дальше, в сверкающую водную гладь. Она полюбовалась пологим противоположным берегом, глубоко вдохнула свежий прохладный воздух. В голове пронеслись воспоминания, как в детстве она с друзьями прыгала с этого помоста в реку, спасаясь от июльского зноя. Позже, подростками, они собирались тут вечером, тайком пили алкогольные коктейли в банках, которые с равнодушной невозмутимостью им продавала тетя Зина, дородная женщина, всегда перебарщивающая с румянами и испытывающая загадочную любовь к ярко-синим теням. Здесь они учились курить сигареты в затяг, а несколько раз даже передавали по кругу косяк.
Дорога уводила ее дальше от воспоминаний, взбираясь на вершину холма. Похороны осенью и зимой превращались в настоящее мучение, когда дожди размывали грунтовку, превращая ее в непроходимое болото. Память заботливо оживила воспоминание, как хоронили ее соседа, совсем сухонького старичка. Ливень шел, не переставая, уже почти неделю, и мужики, несшие гроб, известные на всю деревню алкаши, тихонько матерились себе под нос, жалея, что согласились всего на одну бутылку за свои труды. Их сапоги глубоко погружались в вязкую жидкую грязь, с громким хлюпаньем вырывались из нее, оставляя за собой глубокие кратеры, медленно заполняющиеся мутной коричневатой водой. Вдруг один из носильщиков поскальзывается и падает на колени, гроб кренится, его едва успевают удержать. И под истошный вопль, переходящий в протяжный вой бабушек-плакальщиц, Геля отчетливо видит пергаментно-желтое иссушенное лицо трупа.
Она встряхнула головой, отгоняя дурные мысли, и преодолела остаток пути. На вершине холма, под сенью березовой рощицы, располагалось деревенское кладбище. Прекрасные виды обоих берегов реки, суетящейся внизу деревни, вплоть до трассы, откуда ветром доносился беспокойный шум автомобилей, были безразличны местным обитателям. Над узкими аллеями, поросшими травой, царила тишина, нарушаемая только пением птиц. Было настолько тихо, что казалось, можно услышать, как березовый лист, упав с дерева, нежно касается земли. Геля медленно шла по центральной аллее мимо могил, почему-то стараясь ступать тихо и даже степенно, словно в музее, неосознанно стремясь выразить умершим ее глубокое почтение к их вечному покою. Она медленно двигалась мимо старых могил, которые она помнила с детства, с выцветшими фотографиями незнакомых людей на железных, покрытых голубой краской, крестах. Кое-где встречались деревянные столики на длинных ножках, с покосившимися лавочками перед ними. Чем дальше, тем новее были оградки, тем чаще она видела знакомые фамилии, на чьих похоронах она и сама была ребенком. Вот могила того несчастного дедушки-соседа, которого хоронили под проливным дождем. Геля внимательно вгляделась в черно-белую фотографию. Она представила, как этот мужчина, одетый в парадную рубашку без галстука, в пиджаке с выдающимися наплечниками, серьезно смотрел в объектив, безуспешно пытаясь пригладить непослушные волосы, взбивающиеся седым чубом. Еще живой, не подозревающий, как его безжизненное тело будут тащить через жидкую грязь к последнему приюту. Вдруг ей снова почудилось иссушенное лицо покойника, она поежилась и продолжила путь.
Ее глаз зацепился за знакомое имя. Ирина Викторовна Голобец, ее классная руководительница. С овальной фотографии смотрит улыбающаяся кудрявая женщина. Такой Геля ее и запомнила. Она же была совсем молодой, судя по выбитым на дощечке датам, меньше сорока лет. Их класс был у нее первым в руководстве.
Геле хотелось вспомнить что-то хорошее, но почему-то в памяти всплыло, как ее с подругой застукали курящими за школой. Ирина Викторовна закрыла их в своем кабинете и с истеричным надрывом кричала, что они опустились на самое дно, что они подвели родителей и предали лично ее. Затем, заламывая руки, покрасневшая, в слезах, выскочила из кабинета. Тогда подруга Гели, не поднимая взгляд от пола, полушепотом презрительно бросила сквозь зубы: «Иришка». Ирина Викторовна, конечно, любила свой класс, но совершенно с ним не справлялась, и если ее истеричные крики и самобичевание в начальной школе действительно заставляли учеников стыдливо извиняться, то к старшей лишь вызывали раздражение. Дети всегда чувствуют слабость, и достаточно жестоки, чтобы ей пользоваться. Сейчас на ее могиле стояло несколько букетов, как раньше на учительском столе на Первое сентября и День учителя, когда она приходила в школу в нарядном платье в крупный белый горошек, распространяя по классу сладкий аромат духов, улыбаясь, оставляя след бордовой помады на щеке каждого ученика, подносившего ей цветы. Теперь она лежала под землей, а ее улыбчивое круглое лицо, вероятно, иссохло и пожелтело, как у того старика.