Утро только начиналось. Мелкая морось внезапно оборвалась, и на молодых осинках увидел Сергей небольшие лиловые пятна — первую визитную карточку приближающейся из-за северных сопок осени.
Сколько Сергей ни искал, кроме двух моховичков, среди вымокшего ерника ничего не нашел. В одном месте наткнулся на кусты шиповника, но ягоды еще не, созрели, были тверды и невкусны. Однако в чай они по бедности сгодились, придавая напитку вязкий, горьковатый вкус, подпитав Сергея необходимыми витаминами. И еще один подарок природы был у него — черемуха. Сладковато-кислую эту ягоду ел он до тех пор, пока не начинало воротить скулы набок. К сожалению, голод черемуха не утоляла. Конечно, можно было пересечь ерниковую марь и поискать пропитания в матерой тайге, но для этого нужно было ружье и хотя бы один погожий день. Увы, ни того, ни другого у Сергея не было и в помине. А между тем днем и ночью теперь ему грезилась только еда. И какие только кушанья не снились ему! Однажды привиделся натюрморт с рыбой, висевший в районной столовой в красивой, большой раме. Картину эту, огромную, почти во всю стену, написанную яркими, сочными красками, раньше он никогда не вспоминал. А тут вдруг снится ему, что он сидит как бы за перевернутой плашмя картиной и ненасытно поедает одно блюдо за другим. А поесть на той картине было чего: свежевспоротая кетина лежала в центре нарисованного стола, рядом банка малосольной икры, янтарной, крупной, какая бывает лишь в среднем течении Амура, из сковороды торчали голова и хвост большого сазана, зажаренного в сметане, небольшой кукан с золотистыми озерными карасями был небрежно брошен на углу стола, в тарелке горкой высились прозрачные ломтики вяленого сомика… В общем, было на что посмотреть. На славу потрудился художник, представитель нашего недавнего барокко, в недалеком прошлом весьма многочисленного и влиятельного племени ремесленников от искусства. Но ведь только посмотреть, а утром голова у Сергея кружилась, как только вспоминал он все подробности сна…
Разведя дымный костер от комаров, вконец осатаневших в последние дни, Сергей сидел на ящичке, перелистывая страницы зеленого томика стихов. Многие стихи он уже знал наизусть, но до сих пор не избавился от испуганного удивления и восторга буквально перед каждой есенинской строкой. Ну вот как, в самом деле, написать можно было: «Выткался на озере алый свет зари»? Ведь это волшебство какое-то, чудо словесное… И как ни старайся, так хорошо уже не написать. Никому! Так мог только он, Сергей Александрович Есенин. Но почему же он мог, а я не могу? Что нужно для того, чтобы слова стали колдовскими, завораживали и удивляли людей?
Обо всем этом сидел и потихоньку размышлял Сережа, изо всех сил стараясь не думать о еде, когда вдруг закачались, зашумели кусты ерника и из самой их гущи вынырнул промокший Рекс, что-то большое и серое держа в пасти. Он встряхнулся, и брызги во все стороны полетели от него, потом неслышно подошел к хозяину и положил перед ним крупную тушку рябчика с отгрызенной головой. Сергей, застыв от удивления, очумело смотрел на собачий трофей, потом, все сообразив, склонился и крепко обнял Рекса за шею, в полной мере оценив выдержку голодной собаки.
— Рексушка, молодчина ты мой! — пробормотал Сережа, с усилием сдерживая подступающие слезы благодарности. — Какой же ты молодчина! Собакушка ты моя…
Обдав птицу кипятком, Сергей в два счета обдергал ее, бросая пух и перья в костер, отчего поплыл по поляне хорошо знакомый угарный запах, сразу приманивший двух сорок-белобок, нырками засквозивших вокруг зимовья в надежде поживиться потрохами.
— Нет, голубушки, — усмехнулся Сережа, — ничего вам сегодня не достанется, не надейтесь напрасно.
Выпотрошив рябчика, он аккуратно положил теплые еще кишки на фанерку и отдал Рексу. Тушку, разделив повдоль на две равные части, слегка осмолил на костре и одну половину забросил в котелок с водой. Вконец размечтавшись, подумал о луковице с картошкой, но вскоре позабыл обо всем на свете, жадно вдыхая запах варившейся птицы. Подсолив варево, с нетерпением начал пробовать обжигающе горячую сурпу. Кажется, ничего вкуснее нельзя было придумать. И вот, наконец, уварившаяся, до обидного маленькая половинка рябчика в миске, рядом три сухаря и горка соли. Можно есть.