— Я не знал, — ответил я.
— Но это так.
— Так что насчет меня? — спросил я.
— Насчет тебя?
— Ну да, меня.
— А, тебя. Ты умираешь. Прости, парень. Мне тяжело это говорить.
— От чего умираю?
— Понятия не имею. Мы это еще не выяснили. Как мы назвали это? Какойтотамит. По-моему, название ничем не хуже других.
— Но вы сказали, что это афера.
— Аферой было все остальное. Понимаешь, мы просто хотели выпендриться. И что в этом плохого? Брэнд, понимаешь? Узнаваемость брэнда. Потом, — слово забыл, — соотносительность брэнда. То, о чем люди могут переживать по пути на работу. Что-то, на что могли бы накинуться фармацевты, что-то, о чем могли бы шутить комики. ПОСИВ-точка-ком. Люди все время умирают от загадочных безымянных болезней. И что — перепадает нам хоть что-нибудь из всего это дерьма? Ответ, кстати говоря, Г: нам даже этого дерьма не перепадает. Это как в случае с убийствами. Большинство остается нераскрытыми.
— Как — с убийствами?
— Вот именно.
— Ну и что же мне делать?
— Понятия не имею. Плакать. Молиться. Съездить посмотреть на замки Шотландии.
У Механика снова задергался глаз, как будто бы парень пытался исторгнуть из себя какое-то ужасное видение. Философ уложил себя на диван.
— Доктор, доктор, — пропел он, — расскажите…
— Можешь считать себя самым везучим в этой комнате, — сказал Механик.
— Но я же умираю, — ответил я.
— Никаких «но».
Я нашел новых врачей, снабдил себя новыми диагнозами. Они запихивали меня в какие-то трубы, клали на столы, каталки, жонглировали инструментами, которые, казалось, выковывались в каких-то далеких стерильных кузницах, где холодные фьорды глубоко врезаются в продезинфицированные скалы. Они сифонировали меня, фильтровали, разливали в бутылки и наклеивали этикетки, они собирали мою кровь, мои сопли, мои экскременты — все, что текло внутри меня или находилось во мне, все разливалось по бакам и бочкам, дистиллят внутренностей, булькающая очистительная установка моего тела. Они говорили мне выйти, войти, выглядывали в коридор, закрывали дверь.
Тот, который носил очки, вздыхал, когда снимал их.
Тот, у которого были усы, приглаживал щетину.
Толстый доктор пердел и кротко смотрел на меня.
— Кто может сказать точно? — так начинались все их речи. В неопределенности определенности возникло единство взглядов. Согласие по моему поводу.
Я умирал от чего-то.
У этого чего-то не было названия.
И никто уже не хотел его предлагать.
Я думал о Грете. Я мечтал о Клариссе. Я размышлял о том, существует ли в их индустрии практика благотворительной работы. Я сидел дома с Кадахи и ждал, когда проявятся симптомы. Должна ведь быть симптоматика. Смерть не может опередить симптомы. Мои симптомы запаздывали, но расцвести они должны. Просто обязаны, из каких бы видов мук ни проистекали: дрожь, потеря пространственной ориентации, амнезия, афазия, лихорадка, номы, волдыри. Головокружение, переутомление. Затрудненное дыхание. Диспепсия кишечника. Слепота, фурункулы, пролежни, бред, старение, воспалительная гиперемия, стеатомы. Кто знает? Ведь никто еще не умирал так, как буду умирать я. О первопроходец, Пациент Ноль, Объект Стив, я, с именем, которое мне придумали, я, с судьбой, которую мне придумали, дурында, окруженный таинствами, пресимптоматический простофиля.
Неужели я заслужил это?
Конечно, так же, как ты.
Может, только за то, что родился.
Может, только за желание быть.
Потому что я действительно хотел быть. Хотел слоняться по этой жизни, хотел оставаться в игре. «А кто не хочет?» — спросите вы. «Кое-кто не хочет», — отвечу я. Я сам, раньше я и сам там был, на краю, у пропасти пустоты. Я сошелся с Марисой, и сходился с ней тем ближе, чем больше во мне было одиночества. Я учился вязать узлы на удавках, я жрал таблетки и джин. Может, я и не был самым очевидным кандидатом, но, бесспорно, считался темной лошадкой в гонке тех, кто угробит себя самостоятельно. Я прожил довольно дней, что никак не могли закончиться достаточно быстро, дней, забитых мною самим под завязку.
Но теперь я мог думать только об одном: «Дайте мне жить! Изгоняйте меня, избегайте меня, прогоните меня, бойкотируйте, но, мать вашу, дайте мне жить!»
У меня началась ностальгия по всем своим печалям. Я снова хотел разбитого сердца, предательства, раздоров, одиноких ночей, всю боль и все шишки, все нарывы любви, больные суставы разума. Я истекал слюной по горькому плоду. Мой живот требовал ворона, клюющего плоть. В заявленном на патент несостоянии не было никаких отчужденных дочерей, уводящих жен Уильямов, медальонов из отбитого мяса. Не было налоговых форм для подделки, горьких похмелий для сожалений, сладких душевных мук тоже не было. Ничего, кроме пустоты, пронизанной еще большей пустотой.