— Она нас не задержит? — спросил я.
— Кто она?
— Эта малышка, — сказал я, похлопав по рулевой колонке.
— Не трогать, — сказал Олд Голд. — Ничего не трогать.
— Извините, — сказал я.
Мы, наконец, выбрались на поверхность, и я заметил звезды шрамов у него над бровью и под ухом.
— Вы боксер? — спросил я.
— Когда я был еще пацаном, — ответил Олд Голд, — мой отец прибил к кухонной двери дубовую доску. И нам надо было ударить по ней девяносто восемь раз каждой рукой перед ужином.
— Девяносто восемь?
— Если бы сто, урок пропал бы зазря, наверное.
— Я, кажется, понял.
— Однажды я дрался с Клеллоном Бичем.
— Никогда о нем не слышал.
— Ты никогда не служил на флоте.
— Не служил, — ответил я.
— Я это сразу понял, — сказал Олд Голд — Подтверждения не требуется. Меня воспитывали огнем.
— Что?
— Ничего, — сказал Олд Голд.
Мы ехали на север и снова молчали. Заводы, потом поля, потом леса, города в лесах. Мы остановились заправиться в местечке под названием Мэйпсбург. Олд Голд купил бензин и двойную упаковку кексов лабораторно-розового цвета.
— Ты ведь не травоядный? — спросил он.
— Не кто?
— Потому что они вроде из Алабамы. Знаешь, эти, гидрогенизированные.
— А что, нормальные, — сказал я.
— Ага, — сказал Олд Голд. — Так ты один из этих.
— Каких этих?
— Таких: «Нормально, нормально. Все нормально, дорогая. Нет, поверь, у меня все нормально».
— Понятия не имею, о чем вы.
— Так ты еще и из этих, которые понятия-не-имеют ни о чем. Сочетание нередкое, если вдуматься.
— Слушайте, — сказал я. — Прекратите. Это безумие какое-то.
— Безумие. Хочешь знать, что такое безумие? — спросил Олд Голд. — Вылезти на ринг против Клеллона Бича — это да, это, бля, безумие.
Он переключил передачу, и фургон поехал с нормальной скоростью, легко и тихо. Почему-то я был совершенно спокоен. Впрочем, я всегда был талантливым пассажиром. Блаженство моего детства — заднее сиденье, мелькание листвы, складки на шее отца, а мама — наш «штурман» — оборачивается с картой и коробкой снеди и опускает мне в руку каждую обогащенную натрием фигнюшку так серьезно, будто это какой-то древний ритуал.
В нашей семье существовала традиция унылых пикников. Мы всегда выезжали на какое-нибудь холодное скалистое побережье. Мой отец обычно шел на дамбу и стоял там, скрестив руки, а я воспринимал это как некий экзистенциальный вызов неким фотографиям на суперобложках. Он работал в компании бытовой техники, писал и редактировал инструкции к соковыжималкам, дрелям и электроплитам, поэтому грезил, очевидно, о более достойных отношениях со словом. Или, может, он размышлял о последнем шаге в ледяную купель, к отдыху от омутов и бродов собственной жизни. В конце концов он легкой походкой возвращался к нам с матерью — даже в жуткой тоске у него оставалась такая легкость шага, как ни у кого другого в моей жизни, — а мы сидели и дрожали на клетчатом пледе, и мама пыталась запечатлеть накат прибоя углем в альбоме размером с окно.
— Вот, хорошие мои, — говорил отец — Пилятство.
Я смеялся. Смешное такое слово.
— Пилятство, — повторял отец, и смешно мне больше не было.
Может, этот человек предчувствовал какой-то сглаз. Что моя мать, например, влюбится в его кузена Мэнни, парня, который хвастался замками «защита от ниггера» на своем «кадиллаке», и уедет в Аризону помогать ему управляться с достаточно прибыльной заказной типографией, где ее редакторский талант угадывался в заголовках, вроде: «Тао Джонс: Цикл стихотворений» или «Любимые рецепты «Моссада»».
И дело было не только в том, что жена бросила его ради родственника. Гораздо хуже для моего отца, человека, величайшая похвала которого выражалась словом «профи»: «Знаешь, этот газетчик, сын Микельсона, он настоящий профи», — было то, что теперь Мэнни и моя мать работали на любителей, бесталанных болванов с прорвой лишних денег.
— Мэнни за всю свою жизнь не прочел ни одной разъединственной книги, — сказал отец. — А теперь он их печатает.
— Да ладно, — сказал я как-то, вернувшись в пятницу из школы. — Братья Райт тоже не летали, пока не построили самолет.
— Твои наглые школярские замечания бессмысленны, — сказал отец. — Я тут — посреди озера горящей лавы.
Но все же мать оставалась матерью. Я не мог просто так взять и забыть все те разы, когда она меня обнимала, целовала, все карамельки и «гранолу»… Я много лет не принимал ничью сторону — или, скорее, принимал от обеих сторон все, что может получить в такой ситуации взрослый человек. Несколько раз я летал в Феникс с Фионой, и мы все попивали лимонад, сидя у бассейна.