— Мы врубаемся, — отозвался Олд Голд.
— Ну и замечательно, — ответил Генрих и повысил голос. — Дело сделано, смотритель ставит будильник, чтобы не пропустить момент, когда транквилизаторы перестанут действовать, и ложится рядом с тигрицей. Он спит — спит таким сном, каким ему еще не доводилось спать. Это золотой сон непобежденного, глубокое забытье без снов. Непобежденного — в смысле, того-которого-только-предстоит-победить. Я чересчур? Может быть, я и чересчур. Но когда, скажите мне, когда хоть что-то бывало чересчур? Я никогда не видел такого. Все всегда бывает недочур, не так ли? Всегда, черт возьми, все недо-.
Ну да ладно, вернемся к нашему симпатичному зверолюбу. Ибо подобные истории зависят от симпатии, так что я советую вам симпатизировать ему. Или эмпатизировать. Что еще более симпатично. Вернемся к его периодическим тайным забавам. Вернемся к непобежденному чересчуру нашей золотой эмпатии и кошачьему траху смотрителя зоопарка. Повторяйте это каждый вечер — ну, скажем, неделю.
Итак, однажды вечером смотритель вскакивает оттого, что тигрица восстала ото сна и испустила рев, который может разодрать звезды. Вам нравится? Разодрать звезды? Я сам это придумал. В оригинальной притче такого нет. Но так уж устроены подобные вещи. Тысячи лет исправлений, усовершенствований. Я рассказываю вам историю. Мы собрались вокруг костра. Вокруг огня, черт возьми. И это так волнительно, мать его. Итак, тигрица — она рычит, мечется по клетке, и смотритель еле-еле успевает откатиться в сторону от ее влажной клацающей пасти и выскочить из клетки. Едва успевает. Видите нашего смотрителя, он ушибся, но жив. Жив, но до смерти напуган. Представьте себе это «напуган», люди. Напуган до усрачки — представьте себе это. Визуализируйте, визуализируйте.
Уф-ф. Вы можете сказать это, люди? Уф-ф? Сто к одному, что смотритель так и сказал. Уф-ф!
Никогда, клянется он себе, никогда больше. Но на следующий день он убирает ее клетку, и тигрица кажется ему почти застенчивой, она нежится в лучах солнца, и он думает, что ее кокетливые взгляды, и эти ленивые движения лапами по гладкому животу, и то, как сексуально тянется слюна с ее клыков, может, она… ну, это только ощущение, но, может быть, таким образом она признает их свидания, а может, кто знает, даже одобряет их! «Почему нет?» — думает смотритель — я это для притчи, на самом-то деле ни один человек не может сказать, что думает другой, в особенности тот, которого не существует. Но все же, черт возьми, почему нет. Ведь их любовь запретна и в ее царстве, так ведь? И, может быть, это кажется ей захватывающим.
Но смотритель все же соблюдает осторожность, поэтому на следующую ночь он приходит к ее клетке с двойной дозой транквилизаторов. Он целится в тигрицу, в ее великолепный зад, но понимает, что не может нажать на курок. Он содрогается, представляя себе шок от иглы, пробивающей ее шкуру. Ему страшно думать о том, какая злоба проступит у нее на морде, когда вся эта химия попадет в кровь и заставит ее постепенно отключиться.
«Теперь мы любовники, — думает смотритель, — мы доверяем друг другу. Ну, или, по крайней мере, не проверяем друг друга». Так что наш зверолюб выбрасывает ружье, сбрасывает униформу и входит в клетку, вооруженный только выдающейся неземной тумесценцией. Вы знаете, что такое тумесценция?
— Тумессенция! — крикнул Олд Голд. — Это ж стояк!
— И ничто иное, юный Аврам, — сказал Генрих. — Ничего более. Итак, у нас есть мистер Одинокий Зоофил, вооруженный исключительно своим притчеобразным метафорическим стояком, и он смотрит на предмет своей любви, на притягательную, оделенную жестокостью тигрицу. «Иди к папочке», — воркует он… Но идет ли тигрица к папочке? Подчиняется ли она папочкиной прихоти? Бля, да нет же! Тигрица прыгает! Тигрица атакует! Эта стерва выпускает ему кишки наружу!
И смотритель лежит, истекая кровью, и видит свой член, свою тумессенцию, если хотите, эту маленькую бледную фитюльку, исчезающую в пасти его когтистой подруги.