— Я здесь, чтобы излечиться.
— ДаШон тут из-за этого долбаного яйца на шее.
— Базедова болезнь? — спросил я.
— А у кого ее нет? — спросил Бобби Трубайт.
— Мы работаем над моей щитовидкой, — сказал ДаШон. — Помимо всего прочего.
— Попутного ветра, приятель, — сказал Трубайт.
— Убавь поток негативных ионов, будь добр, — сказал ДаШон.
— Иногда он такое говорит, — объяснил Трубайт.
— Я говорю это сейчас, — сказал ДаШон, встал и пошел к тележке со своей тарелкой.
— Зачем быть таким говнюком? — закричал Трубайт ему вслед. — Ты и так психованный урод. Зачем тебе лишние проблемы?
— Умеешь ты с людьми, — заметил я Трубайту.
— Я правдолюб. Так я тут и очутился.
— И все?
— Ну, еще из-за наркоты. Ты не читаешь профессиональные журналы?
— Только не твоей профессии.
— Ну да, я забыл. Ты делаешь вид, что я не знаменитость. Ладно, по фиг. Я долго кочевал из тюряги в тюрягу. Моя проблема — в масштабах моего таланта, Менеджер предложил мне это место. Увидел где-то рекламу. С тех пор я этого менеджера не видел и не слышал. Оно и к лучшему. Сейчас я постигаю глубинный смысл. Типа, на хрен мне снова телевидение. Если только не высококачественное.
Кто-то постучал по стакану с водой. Я подумал о всех сегодняшних столовых приборах и серебре, с которыми мне утром придется вступить в интимные отношения. Пэриш кричал ура моему посудомойству, говорил, что я интуитивно овладел этикой пузырькового танцора: теперь мимо не проскользнет ни одна грязная или похоже-грязная вещь. Стук стал громче, и шум в комнате стих. Генрих встал перед очагом.
— Люди восстановления и искупления, — сказал он. — Я надеюсь, что говорю за всех нас, когда говорю нашему брату Пэришу на кухне касательно нашей трапезы: молодец, отличная работа! Но теперь мы должны перейти к более скорбным делам, а именно — к исполнению наказания, к которому был приговорен молодой Лем Бёрк за преступления против общины и вопиющие нарушения «Догматов». Лемюэль, будь так добр.
Мальчик встал.
— Пожалуйста, — тихо сказал он. — Пожалуйста, не надо.
Эстелль Бёрк рыдала в дверях. Олд Голд держал ее под руки и пытался заткнуть ей рот, а она отбрыкивалась.
— Прошу вас, — снова сказал Лем. — Я обещаю, что больше не буду.
— Что не будешь?
— Делать эти вещи.
— Боюсь, — сказал Генрих, — тебе еще нужно продемонстрировать понимание собственных проступков. Каркас!
Это походило на большую вешалку на колесиках. Нэпертон вкатил ее в комнату.
И тут Лем заплакал.
— Пожалуйста, пожалуйста, не надо.
— Разоблачись! — скомандовал Генрих.
Лем был очень тощим — одна грудная клетка. Он закрыл промежность ладонью и посмотрел на мать — та все еще билась в руках Олда Голда.
— Поднять! — приказал Генрих.
Мальчика подняли за локти, просунули его ноги в ремни из сыромятной кожи и привязали его запястья у самых колес. Лем поболтался там немного, затем Генрих нагнулся и потрепал мальчика по волосам.
— Люди, — сказал Генрих, — только через символическое воспроизведение наших глубочайших секретов, наших самых темных желаний, нашего самого нестерпимого стыда мы можем попытаться превзойти собственную ограниченность. Теперь посмотрите на этого парня. Он безнадежен, блядь. Нарушает все правила. Ворует еду с кухни. Убегает без разрешения в город. Приносит оттуда недозволенные сладости, с помощью которых самоустраняется на трансопажити. Конечно, мальчишки всегда будут мальчишками. Но когда-нибудь мальчишки станут мужчинами. Инфантильными мужчинами. Самовлюбленными баранами. Однако в случае с юным Лемом у нас есть возможность избежать всего этого. Он был совсем ребенком, когда мать принесла его сюда, и, позвольте заметить, тогда наша милая Эстелль была в очень плохой форме. Опухоль ходячая, если хотите знать правду. Но она обрела силы и излечилась, друзья мои. Ее тело спаслось, и она стала действительно внеконфессионально искупленной. Было решено, что юный Лем будет расти среди нас. Но, несмотря на то, что он начал развиваться в чистоте, со временем мальчик стал очень испорченном. Можно сказать, умер для нас, правда. И что нам теперь делать? Как мы можем повернуть процесс вспять? Во всяком случае, надо попробовать. Так или иначе, он принадлежит всем нам, но в первую очередь все же — своей матери. И именно она сейчас должна спасти его.
— Нет! — сказал Лем.
— Пилу! — приказал Генрих.
Нэпертон и еще один человек сняли отвратительный инструмент с крюков и установили его между ног мальчишки.