— Плохой скребок, — одними губами сообщил Нэпертон конгрегации.
— Кстати, — сказал Генрих, — когда я говорю «символический», это не значит, что через минуту не произойдет ничего настоящего. Вот условия сделки: мы распилим этого маленького засранца напополам, бля, если только его мамочка не отсосет у него, пока он не кончит. Пока не кончит! Таковы правила. Я думаю, пятнадцати минут будет достаточно. Я в том смысле, что она сильно привлекательная баба. Так что вы думаете? По-моему, клево, правда? Лем, я думаю, ты это переживешь, и тебе больше нечего будет бояться во всем этом сраном мире. Расслабься, сынок, и через мгновение ты станешь либо господом богом, либо покойником. Хорошо бы мне кто-нибудь так сделал. Эстелль, дорогая, давай к нам!
Олд Голд подтащил женщину к ее сыну. Скамейки царапали пол, переворачивались. Братия расступалась, толкаясь.
Я вскочил, стряхнув руку Трубайта со своего плеча.
— Это безумие, мать вашу! — закричал я. — Прекратите немедленно! Снимите его!
— Или что?
— Я позвоню в полицию. Им будет интересно узнать о вашем маленьком домашнем театре.
— Стив, — сказал Генрих, — дорогой Стив, это угроза жертвы, а не героя. Телефонный звонок? Ты собираешься позвонить по телефону? Друг, ты по самую шею в большущей темной, темнющей темноте.
— Снимите его сейчас же, — повторил я.
Краем глаза я заметил сбоку какое-то резкое движение. Генрих впился в меня блестящими глазами.
— Эй, — сказал он. — Да это же раз плюнуть.
КЛАСС № 4
Генрих сказал:
— Начинай, где хочешь.
Генрих сказал:
— Пусть мысль резво скачет к полянам настоящего.
Сложно поверить, что люди могут купиться на подобную чушь. А потом представляешь себе, как такой человек прикладывает дуло «зиг-зауэра» ко лбу спящей индианки, связанной монахини.
И пускаешь все на самотек.
Генрих выдал мне шариковую ручку и записную книжку с застежкой на липучке.
— Липучка, — сказал он, — это для спокойствия.
— Как ремень безопасности? — спросил я.
Хороший удар в район селезенки. Сразу ставит на колени.
— Как ремень безопасности, — сказал он. — Юморно.
Мне теперь сложно понять, что юморно, а что не очень.
Я начал первую записную книжку сразу после того, как на голове затянулась рана, полученная в тот вечер, когда Эстелль Бёрк публично ублажала своего сына. Как ни жаль, но я пропустил это зрелище. Это Пэриш, как я потом выяснил, оказал мне контузийные почести, применив то, что он назвал «старой чугунной панамой».
Я пишу — или, если пользоваться их терминами, классифицирую, — с тех самых пор.
Генрих говорит, мне лучше записать все, что помню. Ему кажется, что я умираю. На самом деле. Он видит это в моих глазах. Тусклая пелена и какое-то мерцание. Ни один врач этого не увидит.
— А что, если я не умираю? — спрашиваю я.
— Боже упаси, — говорит он. — Классифицируй, классифицируй, — говорит он.
Я уже сто лет не писал ничего похожего. Те конфетки из говна, которыми я зарабатывал на жизнь, обычно состояли из одной-двух строчек, призванных отразить шарм всего нового. Мои слова должны были мерцать эффективным досугом и роскошным трудом — бесконечный оргазм информационного стиля жизни: «Мягкий вкус программного продукта», писал я, или: «Реальность для тех, кто мечтает» — или просто: «Как тебе понравилось завтра?»
Вы, быть может, видели мои работы на рекламных щитах или стаканчиках с кофе, между надушенными вкладышами в обзорах продажности, иначе называемых «глянцем». И вы говорили себе: «Ведь пишет же кто-то эту срань».
И вы абсолютно правы.
Я был лишь каплей в бесконечном ливне срани.
Судя по всему, я — как и мой отец — наивно верил в слова. Когда мне было двенадцать или тринадцать лет, я выиграл конкурс на лучшее эссе по пожарной безопасности за длиннющий трактат под названием «Промасленная ветошь смерти». Капитан Торнфилд — седые бакенбарды и фуражка с пижонским филиграном — восхвалял мой гений перед собранием моих соучеников.
— Мальчики и девочки, вам есть чему поучиться у этого молодого человека, — сказал капитан. — Обратите внимание на отрывок, где говорится о том, как семейная ячейка должна установить место для перегруппировки на достаточной дистанции от очага гипотетического возгорания.
Я принял его похвалу за желание опекать меня. На следующий конкурс — примерно через год — я сваял еще один трактат: «Душа Пяти Тревог: Риск в опасности» и лично отнес его капитану в городское пожарное депо. В трактат входило приложение с упоминаниями каждого случая, когда его сыновья-хулиганы засовывали меня в башни из автомобильных покрышек. Я хотел, чтобы этот бедный человек отрекся от своих кровных уз ради чистоты нашего общего дела борьбы с пожарами, чтобы он избавился от своих отпрысков и взял меня под свое закопченное крылышко.