Я прикорнул у постели Трубайта, проснулся на рассвете и пошел обратно к окну Генриха. Тот спал, положив голову на стол, когда я постучал в стекло. Генрих не проснулся — скорее загрузился, как компьютер. Можно было чуть ли не различить, как замыкаются его контуры, как осторожно набираются обороты.
— Мне надо с тобой поговорить, — сказал я.
— Твоя надобность — твое требование, — ответил Генрих и махнул, приглашая войти.
Мы сидели в плетеных креслах и потягивали чай из кореньев. Книги, целые кипы книг — мягкие обложки, твердые переплеты, брошюры, руководства, распечатки — еле держались на грубых деревянных полках. Там были инструкции по выживанию и справочники по птицам, переплетенные собрания сочинений американских трансценденталистов, а еще пользовательские компьютерные инструкции и какая-то работа по теории симуляции — я вспомнил, как в колледже мой приятель Уильям по укурке просто заводился от нее и впадал в экстаз. Генрих поставил чашку с чаем на перевернутый ящик из-под клементинов. Проследил за моим взглядом — я как раз изучал захватанный руками разговорник эсперанто, лежавший рядом.
— После той неудачи в Вавилоне это осталось мечтой, — сказал он. — Хотя я думаю, что это глупость. Каждый должен петь свою непонятную, безутешную песнь. И я хочу, чтобы люди здесь смогли ее найти.
— Поэтому здесь был лагерь для военнопленных?
— То было деловое предложение.
— Очевидно, не особо выгодное.
— Я все сделал нормально. Слушай, Стив, я солдат. Я ездил по всему миру и делал людям больно. Я не извиняюсь. Кто я такой, чтобы извиняться? Но вот это — все это для меня сюрприз. Что я… что мы все здесь сделали. Что сотворили здесь. Ты слышал, как я толкаю им свои безумные речи. Мои сказки о зверях. Может, я ни хера и не понимаю в том, о чем говорю, но, по крайней мере, я говорю. И может быть, мы к чему-нибудь придем. Хижина воспитания. Кто знает, какова на самом деле сила подобных вещей? Просто однажды меня осенило. Я подумал, что это здание — для допросов. Оно и использовалось для допросов. В мертвый сезон мы использовали его как парилку. Первым это сказал Нэпертон. Что там как будто рождаешься заново.
— Похоже на дежурство по кухне.
— Вряд ли.
— Думаю, надо спросить об этом у Бобби.
— Мистер Злоебучая Мелодрама. Любишь ты эту хрень, правда? И тебе страшно понравилось, когда эти шарлатаны сказали, что ты умираешь, и тебе нравится думать, что у меня для тебя есть какой-то жуткий план. А я поставил на то, что твоя трусость — только маскировка. Ведь ты подсел на собственное существование, не так ли? Лучше бы ты подсел на герыч.
— Я просто пришел попрощаться.
— Прощай.
— И спасибо тебе.
— За что?
— Не знаю.
— Сегодня вечером наступит расплата. Олд Голд встретится со своим демоном. Я думаю, тебе стоит побыть здесь. Может, твое мнение изменится. Если нет, подожди у своей хижины. Нэпертон сегодня везет сыр. Он тебя подбросит.
— Я там буду.
— Плохо, — сказал Генрих.
— Что?
— Я надеялся, ты обеспечишь мне выход на новые рынки.
— Я порекомендую вас в теннисный клуб.
Я выдержал тот день. Выдержал остаток того дня. Сходил на кухню потанцевать с пузырьками. Сердечно поздоровался.
— Ты чего это скалишься? — поинтересовался Пэриш.
— Это все тарелки? — спросил я. — Тащите сюда! Жирные тарелки, засаленные ложки, свернувшийся кетчуп страдальцев! Тащите мне все это дерьмо, Пэриш! Я очиститель!
— Кто дал тебе разрешение веселиться, маленький засранец? Слушай, я в загрузе. И не в настроении.
— Я — все настроения, — сказал я. — Я в них и вне их.
— Я твой босс, — ответил Пэриш. — Настроение устанавливаю я.
Мы сцепились. Я почти по-боксерски поднялся на цыпочки и треснул Пэриша по сиське. Он тут же свалил меня рукоятью сбивалки в челюсть. Я привстал, притих, пересчитал зубы.
— Ну, не дуйся, — сказал Пэриш. — Какая очаровашка. У меня не день, а малина. Слишком много глазков на картошке. Понимаешь, не хочу, чтоб на меня таращились клубни. Извини. Ты очиститель, лады?
— Я очиститель, — сказал я.
— Вот и умничка. Не забудь пробиться.
Мой хлеб приобрел зеленый оттенок.
Я вернулся в домик проведать Трубайта. В темной комнате воняло бальзамом. Бобби сидел на кровати, игла от капельницы вырвана из руки. Он не сводил глаз с балок потолка.
— Бобби? — позвал я.