Я послонялся по комнате, разглядывая побрякушки, присланные по каталогам. Все они, похоже, были, что называется, «про море»: литые золотые секстанты, водолазные колокола, служащие ведерками для льда, стереоколонки из обломков галеона. Как будто их делали по старым журналам в Центре, по выпускным альбомам Эстелль Бёрк. Не забудь открытку из Парижа. Вспомни обо мне, когда станешь чокнутым футуристом.
Стопа картонок под стаканы на кофейном столике была с оранжевым, как спасательный жилет, логотипом хижины. На каждой — рекламный слоган: «Царства — наше всё». Я нашел кожаную папку с несколькими листами, пробитыми скоросшивателем. Бизнес-план, самый примитивный: пара смазанных графиков, краткая раскладка по бюджету, у которого не сходились дебит с кредитом. Одна секция называлась «Торговая марка Трубайт», другая — «Временной Фактор Генриха». Список предполагаемых проектов содержал «Папино Кресло», «Час Чудес Пиздувечины» и «Объект Стив». Пояснения в скобках к последнему отмечали, что вакансия исполнительного продюсера «гарантированно» предназначена некоему Леону Голдфарбу.
Вдруг один из мониторов на стене выдал серию пронзительных визгов. В кадре появился Генрих, его лицо выглядело, как смятая фотокарточка. Он распростерся на стеганом покрывале в плавках, его соски были выкрашены жженой пробкой. Кровать была усыпана игрушками, пупсиками, заводными роботами и буквами из игры «Эрудит».
— Здравствуйте, ребятки, — сказал он, — добро пожаловать в Кровать Историй дядюшки Генриха. Похоже, сегодня я расскажу вам еще одну историю. Похоже, сейчас я способен только рассказывать истории — по крайней мере, с точки зрения вашего дружка Бобби. Бобби ждет не дождется, когда же я сдохну. Как и я сам, сказать по правде. Рак прогрыз меня насквозь. И до вас он тоже доберется, уж будьте спокойны. Ну а тем временем приготовьтесь к аллегорическим поучениям. Знаете, что это значит? А значит это, что надо заткнуть хлебало и слушать, потому что сказка начинается. Жил да был один охотник за крупной дичью. Жили тогда охотники за крупной дичью с невдолбенными пушками, и каждый знал, что все так и надо: человек против зверя. Людская природа такова, что все позабыли о тех временах, хотя с той поры ничего не изменилось, и по-прежнему, нравится тебе это или нет, каждый день: человек против зверя. И вот наш охотник за крупной дичью, который оказался родом из Кливленда, что, в общем, не важно, но мне хотелось уточнить, что был он из достопочтенной кливлендской династии сталеваров…
Со мной в комнате был кто-то еще. Я оглянулся и увидел ее — волосы дыбом, бледные руки сунуты в резиновые захваты костылей.
— Рени.
— Посмотри-ка на него, — сказала она.
— Ты стоишь, — сказал я. — Ты ходишь.
— Ты только посмотри на него, — сказала она. — Прискорбнее я ничего в жизни не видала.
— Говорили, что ты никогда не сможешь ходить.
— На самом деле никогда так не говорили.
— Ты ходишь, — повторил я.
— Уколы, — сказала она. — Надрезы. Экспериментальная хрень. Клетки животных. Во мне теперь что-то от антилопы. Что-то от «серебряной спины».
— От гориллы?
— Самый авангард. Хотя дело не в животных. Это чип.
— Чип?
— Микрочип в животе. Электроды в ногах. Бобби за все это заплатил. Посмотри, какие рукоятки у костылей. Кнопки видишь? Я дистанционно двигаю собой.
Она задергалась ко мне, жужжа сервопротезами. Голос Генриха метался по комнате:
— …и охотник почувствовал, как бивень прошел сквозь него, скажу без прикрас, ребятки, холодный острый бивень вошел ему в задний проход и, пропоров кишки, вышел из груди. Охотник оказался будто на кол посажен. Окончательно и бесповоротно. Но даже тогда, в предсмертных корчах на огромном вертеле из слоновой кости, даже когда слон поднял голову и наш охотник ощутил, как его окутывает жаркое зловонное дыхание зверя, а ужасающий рев разрывает ему барабанные перепонки, все же не смог ничего понять охотник и, собрав последние остатки сил, крикнул: «Почему? Скажи, почему? Ты же назвал меня братом». И слон моргнул и опустил голову, и хоботом скинул продырявленного охотника, изувеченную кучу, под полог джунглей. «Я знаю, что назвал тебя братом, — ответил слон, пожав исполинскими белыми плечами. — Извини, должно быть, обознался».
В глазах Генриха завертелись розовые шестеренки.