Рука Генриха безжизненно сползла с покрывала. Я подумал, что это был знак — последний спазм мускулатуры, отмашка к смерти. Но он всего лишь поскреб большим пальцем одеяло. Чесотка, скука, даже сейчас.
— На самом деле мне всегда больше нравились мандарины, — сказал Генрих, повернулся к дюнам на стене и умер.
— Снято! — донесся из темноты голос Трубайта. — Вот это была бомба.
Кто-то уже поспешил накрыть лицо Генриха простыней. Философ ползал на коленях, собирая с пола остатки своих зубов.
— Так что там у Голдфарба? — спросил я его.
— Клафгеры, — прошамкал он разбитым ртом.
— А, ну тебе я верю.
— Фему ты верифь?
Землекоп и я рыли могилу на рассвете. Мы выкопали ее недалеко от груды камней за ангаром. Облака были цвета наших лопат. Похоже, Землекоп под своей лыжной маской очень мучился.
— Почему бы тебе не снять эту дрянь? — спросил я.
Он уставился на меня сквозь прорези.
Остальные стояли кольцом вокруг. Трубайт, Десмонд, Уоррен, Дитц, все жители «Царств», десятки их едва не плавились на жаре. Философ сидел чуть поодаль, его рот был забит марлей.
Укрытого стеганым покрывалом Генриха вынесли на обшарпанной доске для скейтборда. Пара новеньких четвертаков, выпущенных на память о присуждении Нью-Джерси статуса штата, покоилась на его веках.
— Монеты темных царств, — сказал Десмонд.
Генриха опустили в яму.
— И все? — спросила Рени.
— А чего еще? — сказал Трубайт.
— Когда умерла моя собака, — сказал Уоррен, — мы хоронили ее точно так же. Ну, бросили еще вещи, которые напоминали нам о ней. Ну, там, собачьи игрушки, косточки, сочинения, в которых я ее упоминал.
— О, это так прекрасно, — сказала девушка с радикальным бальзамом.
— Да что ты? — сказала Рени. — Так, может, и тебя туда закопаем?
— Валяйте, — сказала девушка с радикальным бальзамом. — Посмотрим, сможете ли вы найти еще одного технолога, который сейчас согласится пахать на вас за опционы.
— Пизда, — сказала Рени.
— Пизда неумная, — добавил один из новозеландцев.
Я пошел оттуда.
— Стив, ты куда? — окликнул меня Трубайт.
— Ухожу.
— Никто не может уйти. Неужели ты еще не понял? Уж кто-кто, а ты-то должен был догадаться.
Я брел туда, откуда пришел с Дитцем. Где-то чуть дальше будет брошенный лагерь. За ним — взлетная полоса. Я мог бы подождать самолет. Может, самолет еще вернется. Маловероятно, но возможно. А что вообще невозможно?
Я бы снова записался на обследование.
Было слышно, как сзади Трубайт созывает своих людей. Я продолжал брести, я брел через боль, вышагивая ее из себя, двигаясь сквозь собственные хрипы и всхлипы. Я видел каждый свой шаг, сдирающий напрочь шелуху кластеров Голдфарба, маленькие протеиновые эскадроны смерти носились в миниатюрных внедорожниках по промозглым оврагам меня. Они носили имена — Рейнольдо, Паук, Изгиб, они носили полувоенное белье, сделанное в Род-Айленде. С тех пор как Философ рассказал мне о кластерах, я чувствовал, как они перемещаются. Психосоматика? Позже, ближе к финалу, я спросил его об этом.
— Психосоматика — как сердечный приступ, — ответил он.
Меня догнал Дитц.
— Ты чего творишь? — спросил он.
— В смысле?
— Он же тебя пристрелит.
— Долбаный параноидный хиппи, — сказал я.
Потом я услышал хлопок, свист и почувствовал удар в позвоночник.
КЛАСС № 9 ЧАВО
ЧАВО № 3: Почему Стив отрицает, что его зовут Стив?
Он ненавидел свое имя. В его имени не было ничего. Оно было так незначительно, потому что в него была встроена насмешка. Оно походило на пятно, которое стираешь с рубашки. Каждому хочется быть особенным, но как можно быть особенным, если ваше имя — что хлопья пыли? Он сидел в своей комнате и читал книжки. Он сидел в своей комнате и читал книжки с начала до того места, где упоминалась вздымающаяся грудь или напряжение в паху. Тогда он откладывал книжку на пару минут. Он мог заниматься этим снова и снова, часами. Он школу прогуливал из-за этого.
Он знал, что значит — особенный.
Его мать говорила, что он был слишком застенчив. Его единственным другом был Кадахи. Они вдвоем жгли деревья. Иногда он в одиночестве сидел в сарае отца и изучал на коленках лезвие газонокосилки. Проводил пальцем по ржавчине до обломанного зубца острия. Что-то могло прошуршать в ящике с граблями, который стоял за ним. Полевые мыши, как говорил его отец. Полевки свободно бегали в полях. У них была такая свобода, о которой и мечтать нельзя.