— Это безумие, — сказал Кадахи. — Массовая галлюцинация. Я о таком читал. В дороге и на сборах начинаешь много читать. Вынужденное бездействие. Кафе. Становишься образованным. История полна подобных феноменов. Все это сдует.
— Что-то я не заметил, чтобы сдувало, — сказал я.
— Его лишь начало сдувать, дружище. Сдутие — это целый процесс. В любом случае, сейчас тебе нужно подумать о более важных вещах. Ты по-прежнему — на индивидуальном уровне — умираешь.
— Но я в отличной форме, — сказал я.
— Форма к делу не относится, — сказал Кадахи. — Хотя бы это наука доказала.
Теперь на экране появился человек, которого я знал. Он сидел за офисным компьютером, и его жидкие волосенки сливались с узором обивки на стенах.
— Я могу сказать об объекте только одно, — сказал этот человек, — он всегда покупал пончики для своих коллег.
— Печенье, — сказал я. — Оно лучше пончиков.
— Все нормально, — сказал Кадахи. — Успокойся.
— Но это были не пончики.
— Все нормально, — сказал Кадахи.
— О чем они говорят, какая скука? — сказал я. — Мне никогда не было скучно. Я был одиноким, уставшим, в депрессии, конечно. Но не скучал.
— Я думаю, это просто эвфемизм, — сказал Кадахи.
— Эвфемизм чего? — спросил я.
— Кажется, я чего-то не втыкаю, — ответил Кадахи.
И примерно вот тут я заплакал. Таким плачем, когда через некоторое время ты уже не уверен в том, что плачешь именно ты. Какая-то мокрая сила вздымается и изгоняет твои другие «я». Ты — лишь метание и судорога, сплошные слезы. Ты сворачиваешься эмбрионом, и все твои мысли — удары. Фразы проходят сквозь тебя. Целый град ударов. Затяжной град. Утешения нет. Облегчения нет. Рука успокаивающего Кадахи — шмат горячей окалины. Мир — щель между гнутыми полосками жалюзи. Шум города, гул дома, шипение телевизора — ветер.
Я заснул; проснулся оттого, что кто-то поднес чашку к моим губам.
Фиона.
Люди в «стетсонах» сумрачно скачут мимо фасадов городка-призрака и выезжают на пиксельную равнину.
— Мне нравится этот эпизод, — сумрачно сказал Кадахи.
— Фенхелевый суп, — сказала Фиона. — Ешь.
— Они обречены, — сказал Кадахи. — Они знают, что обречены, они знают, что их единственное преимущество — в этом знании. А армия злобных мексиканцев уже поджидает их, уже готовится сделать из них решето.
— Я бы хотела посмотреть на эту историю глазами самих мексиканцев, — сказала Фиона. — Документы, хотя бы какие-то устные байки.
— «Устно-ебайки»? — ухмыльнулся Кадахи. — Ну еще бы!
— Пошляк.
— Что происходит? — спросил я. Я понял, что им еще нужно привыкнуть — к моему состоянию, к своему пониманию моего состояния. Меня беспокоило, что я сумел проспать слишком долго. Умирающий человек очень много спит — наверное, его покидают силы.
Мне нужны были все силы, что оставались в моей компетенции, на что хватало моих знаний.
Кадахи отключил звук у обреченных всадников.
— Папочка, — сказала Фиона.
— Итак, — сказал я, — ты услышала. И приехала.
— ПОВИС, — сказал Кадахи.
— ПОСИВ, — сказала Фиона.
— Раньше тебя это не волновало.
— Раньше я не знала, насколько это серьезно.
— Детка, у меня плохие новости. О твоих возможностях в плане образования.
— Все нормально. Дядя Кад мне уже все рассказал. Надеюсь, перепихон того стоил.
— Он того не стоит, лишь когда бесплатный, — сказал Кадахи.
— Папочка, я хочу, чтобы ты знал: я останусь тут, с тобой и для тебя. Это не обсуждается. Не спорь со мной. Сейчас мне это необходимо. Так же, как и тебе.
— Спасибо, детка, — сказал я и слабым голосом спел ей песню про муравьедов, которую пел ей когда-то, еще до ее отчуждения.
И выплюнул несколько ошметков фенхеля.
На следующее утро Кадахи отправился за едой и утренними газетами. Я смотрел, как он проносит свою массу вниз по ступенькам и исчезает за грузовиком спутникового телевидения. Мой добрый Кадахи, вернувшийся из огромного странного мира.
Моя нежнейшая Фиона.
— Ты попортишь краску всем этим скотчем, — сказала она, отдирая от стены мой семейный альбом.
Я вспомнил то время, когда Фионе было шесть или семь лет и она подхватила одновременно ветрянку и скарлатину. Она тихо сидела на ковре в гостиной — играла в развод со своими Барби. Сыпь расползлась по всему телу, а кровь у нее закипала от жара. Мы долго смотрели, как ее тело наливается гладкой мертвой апатией, совсем как у ее отпрессованных пластиковых друзей. Ситуация достигла пика драматизма, или это я все донельзя драматизировал, когда я как безумный бежал по кварталу со своей куклой-доченькой на руках, а Мариса орала, чтобы я вернулся.