КЛАСС № 2
Несколько недель спустя, возвращаясь в клинику на следующую встречу, я понял, что имел в виду Кадахи. Я прожил в этом городе достаточно, чтобы забыть об абсурдности этого места, обо всех поверхностях, которые преломляют нас и разбивают на осколки, о тяжести, что давит на нас своим истерическим весом.
Когда-нибудь районы этого города станут удивительнейшими руинами. Ни одна пирамида, ни один жертвенный зиккурат не сравнится с этими башнями страхования, куполами конвентов. Конечно, измотанный или обдолбанный, ты всегда можешь увидеть эти завтрашние руины уже сегодня, стальные каркасы, застывшие в трупном окоченении гранитные полусферы, погребенные, подобно мирам, под обломками улиц. Иногда я представлял себя неким футуристическим фильтром, странным, обреченным на бесполость существом, живущим в шлеме из мерцающего люцита, — эго существо изгибается, чтобы исследовать панель лифта, идеально сохранившуюся бутоньерку.
Я стал бы искателем.
Теперь, идя вперед, я чувствую только, что теряю себя.
Да, я мог разгуливать без назойливой толпы и лишнего внимания. Моя сага изжила себя. Появились новые тревоги и печали. Обожаемая всеми фанерная поп-дива подавилась костью морского окуня и умерла. Войска нашей республики осаждали границы мятежного ранчо в Делавэре. Министр сельского хозяйства оказался рьяным коллекционером гумённой порнухи. Что хуже всего, он предпочитал молодняк — поросят, жеребят. Скотоложество — это одно, заявила комиссия по этике, но бога ради, это же дети. Распространялись войны и слухи о войнах, просачивались сведения о секретных операциях. Случались землетрясения, засухи, наводнения, начинался голод. Самая известная кинозвезда в очередной раз сотворила чудо кассовых сборов.
Едкие сомнения «Национального журнала медицины» в достоверности информации о синдроме Голдфарба-Блэкстоуна, статья, в которой тезки болезни назывались «импресарио шоу уродов», — все это затерялось где-то на последних страницах, после частных объявлений.
Пар выпустили, и я был этому безмерно рад. Моя отличная форма продолжала пребывать в отличной форме. Тем не менее я почему-то чувствовал себя связанным с этими людьми, Голдфарбом и Блэкстоуном, Философом и Механиком. Они меня встряхнули, и я стал острее ощущать жизнь. Из меня фонтаном била плохая поэзия, и я перестал просматривать финансовые новости. Не могу сказать, что я выяснил, что в жизни имеет смысл, но я начал потихоньку понимать, что не имеет. Ко мне вернулась Фиона, да и Кадахи тоже.
Я должен был нанести этим врачам визит вежливости.
Философ нюхал что-то из стеклянного пузырька ручной работы. Нос его был припудрен каким-то темным порошком.
— Хотите? — спросил он. — Новая синтетика.
— Этот пиздюк съехал с катушек, — сказал Механик. — Создал себе новый кайф, а мир пусть катится к чертям.
— Отвали, Блэки, — ответил Философ. — Мне просто надо взбодриться.
Передо мной уже были не дерзкие ученые из амфитеатра. Философ был небрит и явно давно не мылся. Его лабораторный халат был покрыт кобальтовыми пятнами. У Механика появился нервный тик — могло бы показаться, что он похотливо подмигивает, если бы физический распад, вызвавший подергивание века, не был так очевиден.
— Галилей, — выдавил Философ сквозь нити вязкой слюны, — зачем ты отрекся от меня?
— Пиздюк мечтает о Пизе, — сказал Механик. — Не может увидеть правду существующей ситуации. Мы облажались. Мы затеяли аферу и страшно облажались. Я говорил ему, что мамонт — это слишком. Глупо. У нас могла быть собственная болезнь. А теперь у нас есть дуля. Я говорил ему, что нельзя запатентовать смерть. Нельзя поставить копирайт на, мать его, небытие — и на вымирание, кстати говоря, тоже. Особенно нашего вида. Разве я не говорил? Я говорил.
— Ну и я умираю или что?
— Бог открыл мне истину, — сообщил Философ. — И теперь я должен бросить вызов Богу, чтобы успокоить церковь. Я погибну от лицемерия.
— Этот фильм, — сказал Механик. — Этот идиотский фильм. Чей-то двоюродный брат с учебной библиотекой. Тупость. Тупо, тупо, тупо. И что у нас есть теперь, а? Что у нас есть? Ответ В: дуля. Шиш — вот правильный ответ. И ведь все было за нас. Два имени — идеально. Для хорошей болезни надо обязательно два имени. Голдфарб-Блэкстоун. Еврей и белый. Чему тут не доверять? Ведь это не заговор, правда? То есть, разумеется, некоторым и это могло показаться заговором, но мы не планировали, что этой болезнью будут болеть только черные. Ведь у них нет страховки, как правило. Я имею в виду, собственно, то, что я имею под этим в виду: как правило. Знаешь, я не расист.