Палыч бухнулся напротив.
— А что это у тебя? — неожиданно спросил он Чимолу, хватая его за веревочку на шее. Из-под клетчатой рубашки негра появилась какая-то штуковина из темного дерева, на которой была высечена страшная морда.
— Это защищать от плохого, — проговорил негр, торопливо пряча веревочку с мордой обратно под рубашку. — Это Эшу — бог зла. Я ношу — мне хорошо. Эшу защищать. Кто мне делать зло — тому плохо, беда.
Палыч отупело уставился на Чимолу, переваривая его нескладное объяснение. Потом резко поднялся, едва не опрокинув стол:
— На х… эту мифологию!
Палыч повис на дверце холодильника:
— Леха, ща сварганю суп!
Все валилось у него из рук, да и он сам еле стоял на ногах. Но мастерство, как говориться, не пропьешь. Через считаные минуты на плите кипятился куриный бульон, перебивая запах алкоголя насыщенным живительным ароматом.
Палыч с Чимолой снова перебрались в комнату и врубили музыку на полную. Мой сожитель во чтобы то ни стало хотел познакомить африканца с русским роком.
Я не мог больше все это выносить и решил, что лучше поехать к Маринке мириться. Оделся и вышел из дома.
Батя, когда на него находит, любит мне повторять: «Ищи девушку, которая не выносит мозг, такую, чтоб укрепляла, а не расшатывала. Тогда она будет твоей опорой, и ты, опираясь, далеко пойдешь». Ага, думал я каждый раз, уж ты-то нашел такую. Моя мать, сколько ее помню, все время страдала от нервных срывов и затяжных депрессий и была чемпионкой по выносу мозга. А батя искал опору на стороне.
Маринка тоже с характером. Тощая, хищная, длинноволосая бестия. Капризная, обидчивая и алчная. Всегда ей всего мало. Так я ей в лицо это и сказал, а она сначала в слезы, а потом пощечину мне залепила. Ну ладно, может, палку перегнул.
Я нажал черную пипку звонка. Маринкины родители были на даче, и я знал, что она одна. Через пару минут она открыла дверь. Волосы небрежно заколоты в пучок, шелковый халат в пол. Глаз на меня не поднимает, чтобы скрыть свое торжество: приполз как миленький.
Поговорили мы, все выяснили, то да се. И вдруг я услышал какую-то возню в другой комнате.
— Что это? — спрашиваю.
— А это, — счастливо сияя, говорит она, — твой подарок. Я днем хотела подарить, но ты вел себя как…
— Чего еще за подарок? — перебиваю я, чувствуя подвох.
Маринка, молча уходит в другую комнату и возвращается с каким-то свертком. Открываю его, а там — мать честная, крохотный щенок! Крыса, ей-Богу.
Все-таки женщины умеют усложнять жизнь. Ну вот, на кой, мне такой подарок? А Маринка вся так и светится, довольная собой.
— Это чтоб, ты всегда обо мне помнил и привыкал к ответственности.
Меня даже передернуло от ее слов.
Я вернулся домой с щенком под курткой уже глубокой ночью. По дороге была мысль занести его в какой-нибудь подъезд, авось с утра сердобольные подберут. Но щенок был такой лысенький и хрупкий, что я побоялся, не доживет он до утра — крысы сожрут, или кто с пьяных глаз наступит.
Едва только я открыл дверь, едкий специфический запах рубанул по ноздрям. Я ни секунды не сомневался, что это газ, поэтому остановил свою руку на полпути к выключателю и прямиком кинулся к окну. Холодный свежий воздух порвал тяжелую газовую завесу. Глаза уже привыкли к темноте, и я подошел к плите. На ней все еще стояла кастрюля с супом, а газ бежал в холостую без огня. Я повернул ручку на ноль.
— Палыч, мать твою! — позвал я. Ответа не было, и вообще никаких звуков. Выждав несколько минут, чтобы газ выветрился, я включил свет и прошел в комнату.
Палыч лежал мордой на столе, прямо в тарелке с хлебом, а Чимола — на диване, на спине. Его темная кожа стала фиолетовой, рот с толстыми губами был открыт как у рыбы.
Я кинулся к нему, приложил два пальца к шее — пульса не было. Тогда я попытался растолкать Палыча. Я тряс его, как чучело для дрессировки собак, он не подавал никаких признаков жизни, но вдруг замычал. Я с трудом взвалил его на себя и отнес к раскрытому окну. Потом набрал 112.
На том конце девушка спокойно и въедливо требовала все новых и новых подробностей, а мне хотелось послать ее к черту. Но с другой стороны у нее такая работа, и может, она за день сотню вызовов практически с того света принимает.
Конечно, я не хотел тратить время впустую, дожидаясь скорой. Не зря же учился в одном из лучших медов. Пока Палыч вентилировал легкие у окна, я пытался привести в чувство Чимолу. Искусственное дыхание, массаж сердца. Деревянный талисман на веревке жутко мешал. Я снял его и бросил на пол.
Я вроде бы делал все правильно, как учили, но Чимоле это не помогло. Он так и лежал с открытым рыбьим ртом, совсем как живой, но невероятно мертвый. «Невероятно» — потому что в смерть трудно поверить: только человек улыбался, веселился, традиции осваивал, и вот — лежит, и ничего больше никогда не сможет.