В кафе «Виру», куда мы заходили иногда с друзьями после получки, один раз молодая девчушка, пришедшая туда со своим парнем, поссорилась с ним и пригласила меня танцевать. Я был в морской униформе. После танца ее партнер подошел ко мне: «Пойдем, поговорим». Обычное приглашение на драку. Мы вышли в фойе. Я напрягся, ожидая нападения. Вообще-то я не драчун, ни с кем никогда не дрался, кулаки у меня небольшие и характер не агрессивный. Эстонец был ниже меня ростом. И вдруг он улыбнулся: «Ты — моряк, и мой брат — моряк». И протянул мне руку: «А с Ульви (так звали девушку) я поссорился, и ты можешь быть с ней». Во время второго танца она попросила проводить ее домой. Она говорила с милым акцентом и, танцуя, плотно прижималась ко мне.
Перед тем, как войти в подъезд дома, мы молча, без единого слова, спустились по ступенькам, ведущим в подвал. Она сама сняла трусики. И было нам так хорошо на жестком бетоне, что через несколько минут мы снова были друг в друге. «Сколько тебе лет?» — спросил я. «Много, уже пятнадцать, я закончила восьмой класс». У эстонок немножко другая культура, чем у русских. Девочки начинают половую жизнь чуть раньше русских одногодок.
Из наших однокашников в Эстонии обосновался только Ким Лавринович, мой хороший друг. Когда-то он женился (второй раз) на молодой красивой девушке Люде из Таллинна. Люда была умницей, вскоре она уже занимала довольно высокий пост начальника АХО (административно-хозяйственного отдела) нашего предприятия. Многие друзья Кима пытались немножко флиртовать с Людой, она была лет на двенадцать моложе нас и выглядела девочкой. Но, славабогу, жена Кима была неподдающаяся. Вскоре они переехали из Клайпеды в Таллинн. Люда стала работать секретарем одного из министров в советской Эстонии. На эту должность дур не брали. Ким стал работать в Эстонском пароходстве, дошел до старшего помощника капитана на крупном судне. У них родились сын и дочка. Дочь после окончания Ленинградского института вышла замуж за еврея, который увез ее в США. Позже Люда провела несколько лет у дочери, даже работала в цветочном магазине, и мало-помалу приняла тот американский недобрый стиль жизни, который не нравится европейцам из-за идеологической жестокости режима. Мы как-то установили переписку с Людой по интернету. Читая в моих книгах высказывания против фашиствующего сионизма, Люда пишет: «В конце концов, согласно святой библии, мы все произошли от евреев». «Нет, Люда, — ответил я ей, — может быть, ты — от евреев, не случайно твой зять — еврей, но лично я произошел от обезьяны, согласно теории Дарвина, и горжусь этим».
В следующем письме Люда с возмущением пишет о русских женщинах, живущих в США, ее знакомых. «Нет, раньше (то есть в СССР), было лучше». «Что — лучше, — возмущается Люда, — вы имели машины, шикарно жили?» — «Нет, мы жили без машин, но было лучше». И невдомек ей, что при советской власти люди были счастливы, а это главное — быть счастливым. Не обязательно иметь машину, я сам заимел ее только в 45 лет, а всю жизнь был счастлив, разъезжая в поездах по бескрайним просторам необъятной Родины моей, захваченной сейчас евреями. Кое-кто из переродившихся говорит мне иногда: «Но при Советах, Петр, ты бы не имел яхты». «Да, — отвечаю я, — я бы не имел маленькой яхты, но я бы имел огромную страну — Советский Союз — и был бы счастлив, как большинство советских людей». Но должен сказать: я имел яхту в советское время — небольшой пятиметровый швербот. Мы возвращались из рейса и в Бискайском заливе подобрали выброшенную, видимо, штормом лодку, на которой я ходил по Куршскому заливу, в основном под мотором.
…Лондон. Утро. Тысячи и тысячи людей на улицах, молодые и пожилые, лысые и с шевелюрами, седые и темноволосые, европейцы и евреи, мужчины и женщины — все спешат на нелюбимую (для 95 %) работу. И лица у всех такие некрасивые — и у женщин, и у мужчин, все озабочены предстоящим днем, все озабочены мыслью о деньгах, мыслью, как бы не потерять работу. Они — абсолютное большинство из них — ничего не производят, не выращивают рожь, не разводят коров, не ловят рыбу, не строят дома, они, в основном, сидят в офисах. Но все хотят есть, и есть вкусно. Всех их кормит серп и молот, всех их кормит крестьянин и рабочий — самый бедный слой современного капиталистического общества.
Я наблюдал утренние улицы в Бразилии, Венесуэле, на Кубе — все до наоборот: люди идут, спешат, но улыбаются искренне и поэтому красивы; их лица чуточку темнее, чем у европейцев, но они ближе к радостям жизни, чем лондонцы или те же немцы — эти белые люди с банковскими счетами, все со сжатыми узкими губами. И что характерно: если мельком посмотреть на кого-нибудь, в ответ получишь короткую холодную, искусственную улыбку, которую я называю «американской»; это улыбнулся не человек, это улыбнулся запрограммированный робот, которого страшная, в своей сути полузвериная капиталистическая система научила, заставила так «улыбаться», ибо вокруг злые хищники — люди. Улыбнись! Покажи им подобие улыбки — может, они не съедят тебя сразу. Улыбка — это дар божий, которым человек показывает свою радость. Даже новорожденный ребенок свою первую радость от жизни, от мамы, склонившейся над ним, выражает через милую улыбку. Даже некоторые звери улыбаются. А на Западе улыбку сделали индустриальным знаком.