Перед выходом из самолета я спросил у красивой пассажирки, к кому она прилетела. «К сестре». — «Она встречает вас?» — «Нет, я знаю дорогу, не первый раз в Вильнюсе». — «Так, может, зайдем в ресторан, время обеденное». Она улыбнулась и согласилась. Устоять перед двумя молодыми моряками с капитанскими шевронами сложно. (Мне тогда было двадцать шесть.) Милая девушка была убийственно красива. Мать ее — литовка, отец — армянин. «Гибридная» Ниёля взяла от обоих родителей самое лучшее: темные волосы и глаза — отца, нежное лицо с румянцем — матери. Ей было девятнадцать лет. Она работала учительницей в начальной школе в Дарбенай — большом поселке недалеко от Клайпеды. Не хватало учителей, и ей после окончания школы и трехмесячных курсов предложили учить первоклашек.
На следующий вечер я был в однокомнатной квартире ее сестры. Мы сидели втроем на кухне, пили вино, чем-то закусывали и оживленно болтали. Сестра Ниёли была постарше. Мы засиделись далеко за полночь (автобусы уже не ходили), и она сказала; «Ложитесь оба на кухне». На узком матрасе удобнее всего было лежать в обнимку. Как я ни уговаривал Ниёлю раздеться — она ни в какую. Но ей нравились мои пытливые руки, она учащенно дышала, когда я ласкал ее, но до заветного места допуска не было. Я промучился — с настоящей болью — до утра и с рассветом ушел. Но вечером я опять был у них. И опять она позволяла ласкать себя везде, ласкать всю, даже держала мой жезл в руке, но проникновение опять не состоялось. В жизни все желаемое должно быть хорошим, иначе бы у нас не было бы желаний. Здесь же желаемое хорошее для меня становилось пыткой. В 2 часа ночи я оделся. «Завтра я уезжаю», — сказала Ниёля. «В котором часу поезд?» — спросил я и ушел домой. В семь вечера мы встретились на вокзале. До отправления было около часа времени. Ниёля стояла в конце перрона молчаливая, понимая, что мы расстаемся навсегда. Я тронул ее за плечо. Две маленькие слезинки скатились по ее щекам. «Я — девственница», — сказала она. «Почему же ты не призналась мне у сестры? Дай твой билет, — и я разорвал его. — Уедешь послезавтра». Она улыбнулась такой счастливой улыбкой и, всхлипнув последний раз, обняла меня крепко.
Ночью, лежа в моих объятиях, красивая в своей наготе, Ниёля сказала: «Если ты не женишься на мне, я тебя зарежу. У моего отца — армянина — есть большой кинжал». Это была, конечно, шутка, но с долей маленькой тревоги за свершившееся. У Кавказа свои обычаи.
Пару раз я приезжал в Дарбенай. Когда заканчивались уроки в школе, мы с Ниёлей уходили за поселок в уединенные места. Домой она стеснялась приглашать меня, мама-католичка может догадаться, что дочка уже не девушка.
Вскоре я ушел в пятимесячный рейс; пять месяцев между нами было безмолвие: радиограммы я не посылал по ее просьбе, дабы мама не узнала. Вернувшись, я взял у товарища письмо от Ниёли. Она писала, что к ней сватается учитель местной школы, литовец, мать настаивает на свадьбе, отец тоже. «Против отца, — пишет она, — идти не могу». Я ответил ей коротко: «Милая Ниёля, ты самая красивая девушка из всех, кого я знал. Это были чудные часы, проведенные с тобой. Я желаю тебе счастья. Я никогда не забуду тебя».
С Сашей Пастуховым, летчиком, в самолете которого я познакомился с Ниёлей, мы стали друзьями. Он начал летать на «тушке», и всякий мой приезд в Вильнюс (в Вильнюсе жили мой родной дядя, тетя и моя любимая двоюродная сестра Неля) мы встречались с ним. Вскоре Саша женился на самой красивой стюардессе Литвы — Лене (Эляне). Он, может, не был красавцем, но был очень обаятельным, имел добрую душу, от него искрилось это щедро, чем, видимо, и покорил Лену. Они жили дружно, иногда летали в одном экипаже. Когда ждали ребенка, Лена ушла с работы. После смерти моего дяди я редко посещал Вильнюс, но с Сашей иногда разговаривал по телефону. Годы летят стремительно, почти как самолет. Прилетев в Вильнюс, я позвонил Саше. Ответила Лена: «Приходи вечером, пожалуйста».
Лена закатывала трехлитровые банки с домашним сливовым компотом. Я обнял ее. «А где Саша?» — «Садись». И она поведала, что они с Сашей не живут вместе уже два года. Сын сейчас у (ее) мамы в Паланге, ему уже семь лет. Саша навещает их, но редко, летает по всему Союзу.
Когда все банки были закатаны, мы сели к столу. Я открыл принесенную бутылку шампанского. Лена быстро захмелела и оставила меня у себя. Никогда в жизни я не спал ни с одной женой моих товарищей, хотя возможности такие были, и кое-кто из них слегка намекали на согласие, но совесть моя абсолютно чиста перед моими друзьями. У нас был один однокашник, еврей, который когда-то хвастался: «Сегодня иду с Галей Кузьмичевой (женой товарища), она согласна». А вслед за ней было еще несколько жен друзей. Но он еврей, а евреи — люди без чести. Как писала в своей книге Ирина Конюхова — жена знаменитого Федора Конюхова — «евреи не имеют порога нравственности».