«Да уж… веселье такое, что хоть бери да вешайся», – не то в какую-то злую шутку, не то взаправду подумал Антон Михайлович, и эта мимолётная мысль так ловко и глубоко пронзила его разум, вгрызлась в него всей своей остротой, что с каждой секундой стала делаться всё более навязчивой и неотвязной…
Задумчиво высидев сие мышление с минут десять, мужчина тоскливо откупорил бутылку с тёмно-янтарным коньяком, налил в объёмистую рюмку жидкость со слабым ванильным ароматом и тут же опрокинул её себе в рот. Затем Антон Михайлович тяжело выдохнул, выключил телевизор, поднялся на ноги и вышел в прихожую, где снял с вешалки свой новый шарфик, растянул его по всей длине, как делал это перед самой его покупкой, и многозначительно произнёс:
– Да… пряжа поистине крепкая!
Затем мужчина шагнул снова в комнату, развернулся у открытой двери и расчётливо посмотрел на тонкую трубу, что по какому-то неведомому замыслу проектировщиков дома проходила прямо над дверным проёмом и была поддержана стальными креплениями. После этого он принёс из прихожей низкую табуретку, на которой обычно разувался, поставил её на пол под трубой и, не выпуская шарфа из рук, уверенно ступил на неё обеими ногами. Просунув один конец шарфа под трубу, Антон Михайлович тут же схватил его свободной рукой, спустил вниз с противоположной стороны и стал энергично обматывать мягким шерстяным изделием свою тощую шею, неумело пытаясь затянуть на ней замкнутую петлю в виде удавки…
Провозившись несколько минут со всё никак не поддающимся шарфиком и уже почти перестав ощущать прежнюю решимость, незадачливый висельник безнадёжно опустил руки, и слезливый взгляд его вдруг остановился на одной из двух птичьих кормушек, которые лежали на открытой нижней полке шкафа, в дальнем углу комнаты, куда он их и определил после возвращения с дневной прогулки.
– Повременю уж тогда до весны, – простояв ещё с минуту на табуретке, примирительно произнёс мужчина. – Кто же ещё этих обездоленных пташек накормит, раз Господь не вразумил их улетать на зиму в тёплые края? – подытожил он свой недолгий монолог и стал старательно освобождать шею от небрежно намотанного на неё шарфа.
А после колючих холодов, с самой ранней весны, раскидистые кусты и долговязая рябина начали постепенно прихорашиваться зелёной пышностью и невольно созывать на свои ветви истосковавшихся по живой пище птиц, что с превеликим ликованием стали поглощать первую мошкару и радостно заливаться звонкой и жизнерадостной песней, отчего у Антона Михайловича снова появлялось страстное желание жить, а чувство щемящего одиночества, которое внезапно вспыхнуло в последний декабрьский день и будоражило душу всю оставшуюся зиму, куда-то незаметно улетучилось, даже не оставив после себя и следа.
Конец