— Я хотела бы вас просить, сын мой, — перешла она на полуофициальный тон, заметно волнуясь, — оказать мне и народу Бельгии важную услугу.
Леопольд понял, что просьба, видимо, будет не из легких, насторожился, стал отчужденным, но Елизавета не обратила внимания на это, продолжила с материнской прямолинейностью, как поступала ранее, когда он был молодым и находился в ее власти. И все же, зная его упрямый характер, начала издалека.
— В своем обращении к солдатам и офицерам нашей армии в день окончания войны 28 мая 1940 года вы говорили: «Я вас не покину в несчастье и буду заботиться о вашей судьбе и судьбе ваших близких».
Неожиданное напоминание обращения к армии неприятно колыхнуло самолюбие Леопольда. Он почувствовал, как вспыхнуло его лицо и досадливо поморщился.
— Я позволю себе истолковать ваше обращение несколько шире и напомнить вам, сын мой, что забота короля должна распространяться не только на бывших солдат и офицеров, но и на всех подданных короне. Не так ли?
В знак согласия Леопольд сдержанно кивнул. Это окрылило Елизавету, и она перешла к главному.
— Ваше величество, — сказала она проникновенно, — для бельгийского народа и для меня лично сейчас нет более важного дела, чем спасение от смертной казни мадам Марины Шафровой, — Посмотрела на Леопольда молящим взглядом, попросила. — Может быть, вы возьмете на себя эту благородную миссию? Поверьте, этого хочет вся Бельгия. Бельгийцы просят вас.
Волнение Елизаветы, ее проникновенный голос, молящий взгляд взломали стену отчуждения, которой Леопольд отгородился было от нее в начале разговора.
— Но, что я могу сделать, мама? — спросил он мягко, со сдержанной болью. — Я не имею достаточной власти, чтобы вмешаться в судьбу этой русской женщины.
Елизавета помолчала, осознавая положение Леопольда, но от предложения Деклера, которое пропустила через свое сердце и разум и уже считала своим, отступать не собиралась. От волнения она прокашлялась, проговорила нравоучительно.
— Вы ошибаетесь, ваше величество. У вас, короля бельгийцев, есть возможность спасти мадам Шафрову.
Леопольд недовольно заерзал в кресле, едва сдерживая готовый сорваться с уст протест.
— И эту возможность надо попытаться использовать, — настоятельно продолжала Елизавета.
— О чем вы говорите? О какой возможности? — спросил Леопольд недовольно.
— Я советую вам обратиться по этому вопросу с посланием к Гитлеру.
Леопольд бросил на нее затравленный взгляд. Лицо его налилось кровью, дыхание стало прерывистым, словно невидимая рука сдавила ему горло.
— К Гитлеру? — выдохнул он. — Никогда!
— Сын мой, — молвила Елизавета голосом, в котором было столько душевного тепла, что, думалось, Леопольд успокоится и не откажет в просьбе. — Бывают в жизни случаи, когда для достижения цели даже королю не грешно склонить голову перед более сильным.
— Склонить голову! — возмутился Леопольд, — Нет уж. Увольте. Месяц назад, — заговорил он озлобленно, — я обратился к Гитлеру с посланием в котором просил распорядиться, чтобы оккупационная администрация не отправляла на работы в Германию наших рабочих и не брала девушек, с которыми дурно обращаются в Рейхе. Позавчера Гитлер прислал мне вот этот документ.
Он подошел к столу, раскрыл папку, которую положил сюда как только вошел в кабинет, достал документ, передал Елизавете.
— Этот документ Гитлера доставил мне на самолете его генерал, который объявил, что послание фюрера вручается мне без права на ответ и должно быть уничтожено. Прошу, читайте.
Леопольд достал из кармана белоснежный платок, вытер вспотевшее лицо и опустился в кресло. Елизавета развернула послание Гитлера, прочла:
— Величество…
— Обратите внимание, — прервал ее возмущенно Леопольд, — ефрейтор Гитлер даже не соблаговолил обратиться ко мне, королю бельгийцев, как того требует дипломатический этикет, наконец, элементарная порядочность.
Он передернул плечами, показывая этим крайнюю степень негодования.
— «Величество, — глухо читала Елизавета, — Из-за исключительно предупредительного к вам отношения было, по-видимому, упущено из виду, что вы пребываете в плену. Утверждения, содержащиеся в вашем письме, чудовищны. Если, величество, в своем письме вы называете обязательный труд «ужасным испытанием», «подневольной работой» и даже «ссылкой», то это свидетельствует о полном непонимании исторического долга по борьбе с большевизмом, который, кстати, представляет опасность и для вашей страны… Что касается опасностей морального порядка, которым будто бы подвергаются в Германии «бедные» бельгийские девушки, то я должен в заключение отнести на вашу совесть недоверие по поводу поведения бельгиек, не говоря уже о том, что упомянутых опасностей в вашей стране не меньше, чем в нашей. Надеюсь, величество, что в будущем вы будете тщательно избегать столь беспардонных высказываний, каковые содержатся в вашем письме, и что вы приведете ваше поведение в соответствие с вашим нынешним положением. Если же вы вновь не оправдаете этого ожидания, то я буду вынужден перенести место вашей резиденции за пределы Бельгии. Адольф Гитлер».
Елизавета окончила читать и стояла с посланием Гитлера в руках в полушоковом состоянии. За всю свою жизнь ей ни разу не приходилось читать такого преднамеренно унизительно составленного письма.
Затянувшееся неприятное молчание нарушил Леопольд. Он тоскливо посмотрел в бледное, погасшее лицо Елизаветы и, тяжело вздохнув, печально сказал:
— Нет, я не могу взять на себя миссию спасения Жанны д'Арк. — Посмотрел на Елизавету так, будто молил отпустить и не казнить его невыполнимыми просьбами, — Гитлер не поймет меня, и такой просьбой я могу лишь вызвать его гнев. Простите, Ваше Величество, но не могу.
— Тогда я сама обращусь к Гитлеру, — ответила Елизавета. — Может быть, послание королевы, женщины, вызовет сострадание в сердце фюрера.
Леопольд поклонился и вышел.
Итак, испытанный, дошедший до современной цивилизации из глубины веков, метод взятия заложников оправдал себя. Марина находилась в тюрьме. Размышляя над завершенной операцией, начальник гестапо Брюсселя барон фон Нагель ощущал как грудь его распирало чувство удовлетворенности, и неистребимо тянуло вспоминать и вновь переживать разговор с обер-фюрером СС Нойдорфом, который заявил: «Об этом будет доложено в ставку фюрера». Неделю назад эти слова приводили барона в трепет, а сейчас действовали успокаивающе и обнадеживающе. Однако рассудок ему подсказывал, что главные события еще впереди, что убийство майора Крюге — только начало сопротивления новому порядку в Бельгии. Понимали это и в Берлине и категорически требовали принять необходимые эффективные меры, чтобы исключить влияние примера Марины на бельгийцев. А это влияние уже сказывалось. На второй день после ее ареста в парке Астрид был найден труп убитого лейтенанта. Двумя днями позже в центре города из канала Альберта выловлен труп капитана. С затаенной горечью Нагель вынужден был признать, что движение сопротивления в своем ультиматуме не напрасно предупреждало его и генерала Фолькенхаузена и теперь, по всему видно, приводило угрозу в исполнение, рассчитываясь если не за отпущенных на свободу заложников, то за арест Марины, — Обстановка в Брюсселе накалялась. В почтовых ящиках брюссельцев появились листовки с призывами: «Смерть бошам!», «Смерть немецким оккупантам!», «Бельгийцы — к саботажу!», «Делай меньше, делай медленнее!». На стенах домов заалели нарисованные красной краской буквы «V» — символ победы, скрещенные серп и молот — эмблема красного знамени Советского Союза. В своей автомашине генерал Фолькенхаузен обнаружил антифашистскую листовку, которая заканчивалась унизительной угрозой: «Под Москвой русские дали вам по морде. В Брюсселе дадим под зад коленом». Передавая ее Нагелю, Фолькенхаузен съязвил: «Партизаны, видимо, попутали наши машины, господин барон». Телефонный звонок аппарата прямого провода Брюссель-Берлин оборвал нескончаемую нить тревожных мыслей Нагеля и он в одно мгновение протянул руку к трубке.