Антуан Блонден
Обезьяна зимой
ГЛАВА 1
Каждую вторую ночь Альбер Кантен спускался в своей лодке-кровати по Янцзы до самого устья: триста километров, двадцать шесть дней пути, если не встретятся пираты; двойные порции рисовой водки, чтобы туземная команда не вздумала бунтовать. Время дорого. Уровень воды в реке уже понизился до критических отметок, нанесенных европейцами на прибрежные скалы; с часу на час лодка могла увязнуть в иле и застрять, как Ноев ковчег на горе Арарат. Кантену были по душе такие авантюры, где можно развернуться вовсю: он смело сходил на берег, покупал у крестьян упряжку волов и нанимал погонщиков, расплачиваясь с ними мексиканскими долларами, более выгодной валютой, чем местные сапеги. Сделка не обходилась без некоторых тонкостей: китаезы всегда требовали деньги вперед. И тут Кантен, единственный француз среди этой алчной и хитрой орды, проявлял удивительную для юного морского пехотинца находчивость. С улыбкой на лице он разрывал банкноты на две части, так что они становились недействительными, одну пачку половинок вручал главному артельщику, а вторую обещал отдать по завершении работы. Азиат почтительно склонял голову перед такой изобретательностью, которая останавливала охотников дать тягу. И плавание во сне продолжалось, поначалу медленно и осторожно, чтобы волы, которых заводили в воду по самую шею, не рванулись и не затоптали кого-нибудь насмерть. Мадам Кантен даже не просыпалась.
Иногда навстречу попадалась джонка с факторий, груженная шкурами тибетских яков, из них добывали мускус; иногда — китайские парусные лодчонки, полные человеческих экскрементов, ценившихся на вес золота на рынке удобрений в Чунцине; изредка — британская канонерка, охранявшая торговый путь от вероломных жителей прибрежных селений. Иной раз одно или несколько из них сжигали дотла. Соломенные хижины пылали, как факелы, пламя мешалось с полосами света, которые чертили на стенах спальни фары едущих в сторону Парижа автомобилей. Кантен открывал глаза, слушал мерный стук маятника больших часов в недрах гостиницы и вспоминал, что ему уже пошел седьмой десяток. Глубокая осень. Его белая тропическая роба старшего матроса от пота промокла насквозь, как в разгар сезона дождей. Он тяжело поднимался с постели, менял впотьмах ночную рубашку и запускал руку под подушку, чтобы вытащить из лежащего там пакетика леденец, любой, кроме анисового — эти он не любил, может, потому, что они напоминали ему вкус анисовки.
Кантен начал сосать леденцы вскоре после того, как бросил пить. Это средство подсказал ему один случайный посетитель как-то в понедельник на Троицу. Кантен поблагодарил и налил ему стаканчик. Сам-то советчик выпивал за милую душу, как почти все клиенты «Стеллы», вот почему Кантену так тяжко было выдерживать зарок, особенно первое время: когда в кафе при маленькой гостинице заходила компания угоститься аперитивом, он вцеплялся обеими руками в конторку с ключами от номеров. В таких случаях из коридора тут же возникала спасительница Сюзанна:
— Альбер, будь добр, помоги мне на кухне!
С тех пор как муж решился на такую жертву, Сюзанна похорошела. В ее чуткой душе тоже произошла важная перемена: от былой обреченности не осталось и следа, теперь она была полна надежды и доверия. Казалось, вся их жизнь начиналась заново. Никто вокруг не подозревал, какой прилив сил ощущала Сюзанна; вот только с ребенком уже ничего не получится: она дважды была беременна и оба раза не смогла выносить до конца.
— Ничего, малыш, все в порядке. Я работаю.
Альбер Кантен поворачивал к жене одутловатое, в синеватых прожилках лицо и кивал ей. Они прекрасно понимали друг друга и знали, как велика опасность. Но говорить об этом избегали, — впрочем, они вообще разговаривали немного; за обедом в маленькой столовой, оборудованной рядом с бельевой, по-прежнему подавалась открытая бутылка вина. В конце недели горничные выпивали ее вместе со своими ухажерами, здоровенными парнями, у которых подобных проблем не возникало.
У Сюзанны всегда хватало ума не уговаривать и не принуждать мужа. Да Кантен и не стал бы подчиняться желаниям жены или предписаниям врача. Бывало, когда он впадал в буйство, то норовил сцепиться с кем-нибудь из клиентов и выкинуть на улицу, так что вся округа его боялась. А в остальное время просто был беспробудно пьян и вполуха прислушивался к густому гомону в кафе. Приятели говорили, что он даже в стельку пьяный крепко стоит на ногах. Что ж, Кантен и правда был человек самостоятельный, себе на уме, может, поэтому в один прекрасный день, без всякой видимой причины, он объявил: «Все! Я завязал». В первые дни больше, чем азарт, ему помогало держаться уважение к себе и к своему слову. Это уж потом он стал тайком глотать снадобья.