— Тебе бы понравилось, если бы кто-то назвал тебя обезьяной? И в чем тут ирония?
— Ирония в том, что, говоря «обезьяны», я смеюсь и над собой, и над всеми, кто вот так высокомерно и поверхностно делает обобщения. Играя такую роль, я подшучиваю и над собой. Это именно то, что друзья должны понимать.
— Значит, обзывая рабочих обезьянами, ты на самом деле их любишь и подшучиваешь над собой?
— Я не люблю их. Ну, разумеется, в моем высказывании есть и доля истины. Это неизбежно. Но от этого все становится еще смешнее.
Дарио заморгал, давая понять, что он не понимает. До него не доходит.
— Ну, это такая истина, которая таится в дурацкой шутке или клоунаде: в грубом обобщении иногда может содержаться зерно смысла. Вполне возможно, что один из этих рабочих на самом деле обезьяна! — я не смогла удержаться от укола.
Дарио замотал головой, изображая театральное отчаяние.
— Расистка, — заключил он.
— Хорошо, — ответила я. — Есть люди, которых я предпочитаю дорожным рабочим. И если честно, то эти конкретные дорожные рабочие мне не нравятся. Вот если бы хоть один из них смотрел на меня отзывчивым интеллигентным взглядом — другое дело.
— А если один из дорожных рабочих в действительности поэт!
— Возможно. Но только не среди этих — или же он поэт не в моем вкусе.
— Ты не понимаешь их поэзии.
— Не понимаю.
Дарио вытащил из поясной сумки полупустой пакетик с «медвежьими» карамельками и засунул в рот зеленого прозрачного медвежонка. Мне не предложил. Обычно я отказывалась, а Дарио не поинтересовался, не изменила ли я случайно своих вкусов. Сейчас я бы, пожалуй, взяла одну конфету, но решила ничего не говорить. Ладно, чего уж там.
— Я признаю их как живых существ, — продолжила я, — но они не должны мне нравиться. Я признаю, что у них и у меня равные права на жизнь.
— Божественная щедрость!
— Да. Как живые существа мы равны, но их культура не должна мне нравиться! Их обычаи, их отношения. Предвзятости восприятия. Если все это необходимо в их жизни или в данный момент — единственно возможный способ их бытия, то ради бога, но если оно встречается на моем пути, у меня есть право сказать, что мне это не нравится!
— И посадить обезьян в клетку. Послать на принудительные работы.
— Такого я не говорила.
— Ты говоришь примерно на таком уровне. Что с ними нужно считаться, как и с животными.
— Такого я тоже не говорила.
— Смысл твоих высказываний именно таков.
— Утверждай за себя. Кстати, хорошо, если они нас воспринимают хотя бы на таком уровне. Как равных живых существ.
— Утверждай за себя.
— Неужели в тебе они чувствуют что-то большее? — сказала я. Хотя хотела сказать «неужели обезьяна узнала обезьяну?», но сдержалась. Мы помолчали немного.
На самом деле я верю, что переговоры возможны, — произнесла я после паузы. — До определенного уровня.
— У того, кто асфальтирует дороги, есть дела поважнее, чем ведение переговоров с тебе подобными.
— Да-да. И вообще дело не в них, а в тебе.
Дарио засунул в рот следующего медвежонка, на этот раз красного. «Надо же».
— Если бы ты сказал «обезьяны», я бы в любом случае встала на твою сторону. Я бы знала, что, несмотря на насмешку, ты не примешься их уничтожать. И что ты определенно им даже сочувствуешь.
— Я им сочувствую без того, чтобы обзывать их обезьянами. Это, знаешь ли, тоже одна из возможностей.
— Ах. С тобой вообще невозможно шутить. — Я начала терять терпение. — С тобой просто нет того личного, открытого отношения, той близкой связи, что отличает друзей, для которых дружба — не бесцветная якобы-всё-терпящая корректность, а нечто иное!
— Якобы-всё-терпящая, — повторил Дарио.
— Да! Теперь у тебя срабатывает самозащита. Не могу поверить, что все эти предметы и люди, все равно кто, — асфальтщики, вышивальщики, исследователи бабочек — время от времени не действуют тебе на нервы! Но ты будто не доверяешь мне, хотя близкие люди для того и существуют, чтобы все высказывать друг другу!
— Друзья существуют для того, чтобы называть других обезьянами?
— Друзья — это те, в ком ты уверен и точно знаешь, что они в любом случае не посчитают других обезьянами! Для них обмениваться разными мнениями элементарно! И если между нами установлен интуитивный или прямолинейный консенсус, если нам друг о друге известно, что мы гибкие, что мы не расисты и так далее, тогда мы можем позволить себе и более грубые шутки. Острые шутки, которые предполагают и выказывают доверие.