Ночь проходила. Поезда и вагоны появлялись на мосту реже. В ранние утренние часы как будто свежий ветерок всколыхнул раскаленный воздух, и на рассвете в душных улицах можно было вздохнуть. В сероватых предрассветных сумерках началось утреннее движение, как вдруг над мостом раздался громкий, пронзительный крик.
Погорельцы, искавшие убежища под мостом, видели, что народ бежит, подняв головы, в том направлении, откуда раздался этот крик.
Иосиф Мэрсум пошел за остальными механически — он был близок к сумасшествию. Сара продолжала лежать рядом с тупо улыбавшейся матерью и смотрела перед собой, ничего не сознавая. Она машинально следила за мужем, как он подошел к мосту, как вслед за другими поднял лицо, на которое упал холодный утренний отсвет… И внезапно лицо его преобразилось — на нем отразились удивление, радость, страх.
Мэрсум бросился к женщинам с криком:
— Сара! Мать! Наш мальчик жив!
Молодая женщина сразу опомнилась. Она вскочила, как будто ее подбросила пружина.
— Где?! Где?! — кричала она.
Мэрсум схватил жену за руку и повел… только не туда, где стоял за минуту перед тем, но к ступеням, ведшим на мост. Здесь, выйдя на площадку. Мэрсум показал высоко в воздух.
— Смотри. Видишь, наверху фермы?
Высоко на парапете моста виднелась темная фигурка обезьяны, державшей в руках ребенка…
Высоко на парапете одного из громадных устоев, поддерживающих стальные канаты, на которых висит огромный мост, виднелась темная фигурка, державшая в объятиях белую фигурку, еще меньшую ростом.
То были обезьяна Сандро Прелли и унесенный ею ребенок.
Минта сидела не шевелясь у самого края карниза, зацепившись за него пальцем задней ноги, и, как мать, прижимала ребенка к груди.
Беленькое полуголое тельце ребенка не шевелилось.
Саре показалось, что ледяные пальцы сдавили ее сердце. Ребенка уже нет в живых. Крик замер у нее в горле и перешел в глухое рыдание.
На мосту и на набережной стали собираться люди. Изо всех окон высовывались головы. Неясный ропот ужаса пронесся по толпе. Темные стены устоев моста поднимались совершенно отвесно над толсто скрученным стальным канатом. Минта с крыши горевшего дома соскользнула на этот канат и по нему поднялась на вершину каменного устоя, где сидела теперь, прижимая к себе крошечное существо.
В толпе строили десятки планов спасения ребенка. Один молодой солдат предложил взобраться до парапета и принести ребенка. Он начал взбираться по толстому канату, держась за него руками и ногами.
Поднимаясь все выше и выше, снизу он казался пауком, ползущим по изогнутой ветви. Подъем с каждой минутой становился круче. Когда солдат добрался почти доверху, снизу до него донесся крик ужаса. Минта следила за человеком-обезьяной, подбиравшимся к ней. Она привстала и заглянула в пропасть, скаля зубы. Быть может, ей вспомнилось былое время, когда, притаившись на смоковнице, она зорко следила за охотником, пытавшимся поймать ее и ее волосатого детеныша.
Когда обезьяна смотрела вниз на эти бледные застывшие лица с широко раскрытыми глазами и ртами, из которых неслась целая буря криков, вся фигура обезьяны выражала крайнее негодование и намерение обороняться.
С высоты каменной громады над гулом толпы тогда вдруг еще пронесся крик — резкий, жалобный плач ребенка. Он был жив. Толпа ответила громкими восклицаниями. Минта, протянув свою темную лапку, погладила мальчика. Плач тотчас замолк.
— Сойдите! Сойдите! — раздались голоса из толпы, обращенные к солдату.
Сделалось очевидно, что спасти ребенка таким образом невозможно. Ревнивое испуганное животное стало бы бороться за свое сокровище или стало бы, по обезьяньей привычке, подбрасывать высоко в воздух то, что держало в объятиях.
— Она, должно быть, голодна, и пить ей тоже, вероятно, хочется, — заметил кто-то. — Попытаться соблазнить ее едой?
В одну минуту на крыше высочайшего дома, ближе всего подходившего к ферме, собралась целая выставка апельсинов, орехов, пирогов, молока в чашках. Несколько мужчин и мальчиков звали и старались соблазнить лакомствами Минту, но она сидела неподвижно, с серьезным лицом, только глаза ее с испугом были устремлены на далеко катившиеся внизу волны Ист-Ривера. Обезьяне, казалось, не было дела до всего, что происходило внизу.
Весь Ист-Энд проснулся. Толпа на набережной и на обоих тротуарах вдоль моста становилась все темнее и все гуще. Трамваи не переставая катились по мосту, и из всех окон высовывались люди. Волнение достигало крайних пределов. Впереди всей темной людской массы виднелись обращенные кверху мертвенно бледные лица Мэрсума и его жены.