Малькольм настороженно глядел на меня.
— Я собирался дать тебе второй шанс, Дэвид, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Помнишь? Мы просили тебя не вмешиваться.
Он утер кровь с носа.
— Но я не могу помочь тебе в третий раз.
Он перешагнул через меня и потянулся к пистолету. Я попытался встать, но не смог. Раны, полученные в последние дни, ожили, поглощая остатки боевого духа.
Я выплюнул кровь и замер. Ожидая выстрела. Ожидая, что темнота поглотит меня, как поглотила Легиона.
И вдруг ощутил что-то под рукой.
Я повернул голову и сбоку, футах в четырех, увидел Мэри, сжавшуюся в углу в падавшем сверху тусклом свете. Она незаметно спустилась в подвал. Лицо было залито слезами, глаза обращены на Малькольма. Она вложила мне в руку ту самую трость.
Я услышал, как Малькольм поднял пистолет.
Снова взглянув на Мэри, я увидел в ее глазах искорку надежды.
И заставил себя медленно, мучительно подняться.
Малькольм смотрел на пистолет, проверяя, взведен ли курок.
Я ударил его тростью по затылку. Раздался глухой звук. Он упал как подкошенный, и я ударил его снова, набалдашником по животу. На третий раз он не издал ни звука.
Мэри продолжала плакать в той же позе.
Вдали послышались сирены.
Я опустился на пол. В голове шумело. Казалось, я вот-вот потеряю сознание.
— Дэвид, ты цел? — спросила Мэри, утирая слезы.
Я медленно полез в карман и достал мобильник.
— Прошу тебя… — Я кашлянул, ощущая во рту привкус крови. — Позвони одной женщине. Ее зовут Лиз… Скажи, что я попал в беду.
И впал в забытье.
51
Самым трудным было возвращение. Когда полиция приехала на ферму, ребят увезли во временное убежище, видимо, полагая, что там их страдания кончатся. Власти вернули похищенные жизни в холодный свет дня.
Но Малькольм и Майкл знали, что это не так.
Большинство ребят слишком сильно зависели от программы и уже не могли жить во внешнем мире, который столь безнадежно их искалечил. «Голгофа» гарантировала, что люди, якобы исправленные, никогда полностью не вернутся. Их лишили индивидуальности. Лишили воспоминаний. Их возвращали в семьи, где они давно считались мертвыми. Все приходилось начинать заново — в доме появлялся чужой.
Алекс был другим, потому что помнил свое прошлое. Он только хотел предать его забвению. В этом и заключалась ирония — ведь жизнь на ферме была посвящена утрате воспоминаний. Он мог бы прожить там до конца дней и ни разу не услышать имя Ала. Но Алекс понимал, какую жертву придется принести — отдаться во власть людям, извратившим цель своей организации, — а он не желал превращаться в подобное существо. Уйдя с фермы, он унес с собой воспоминание, ради уничтожения которого готов был отдать жизнь. И понимал, что как только вынырнет на поверхность, Ал появится снова. И все же принял правильное решение.
Я разговаривал с Мэри недели через две после того, как полиция вывела нас из дома. Когда она позвонила, я еще лежал в послеоперационной палате. Врачи сделали обезболивающий укол, чтобы я не чувствовал, как снимают пленку. В итоге у меня появилось шестьдесят два шва на спине и три на ступне. Врач сказал, что, возможно, в пробитых пальцах ощущение не восстановится.
Пока мы говорили по телефону, Мэри плакала. Она потеряла сына, а теперь еще и мужа, за которым ухаживала несколько лет. Ежедневно сидела рядом, опасаясь, что этот день может стать последним. Я знал, каково это. Деррин навсегда останется частью меня, я видел ее лицо, слышал голос. Для Мэри Малькольм будет лишь отражением, подернутым рябью. Осужденным торговцем наркотиками и похитителем людей, обвиненным в непредумышленном убийстве, человеком, о котором она ничего не знала.
Когда Малькольма уводили полицейские, он выразительно посмотрел на меня: я не стану говорить о женщине, родившей от него ребенка, о Саймоне и прочих погибших, а они с Майклом промолчат о моей роли в смерти Джейсона, Зака, Эндрю, Мызвика и Легиона. Для них этот договор был важнее. У Малькольма запеклось на руках столько крови, что никогда не смыть. Мое молчание и отсутствие сына тоже пойдут ему на пользу — даже если Алекс потерян для него навсегда.
Лиз сидела со мной во время допросов, и в скором времени стало ясно, что полиция не собирается обвинять меня ни в чем. Полицейские видели мои повреждения. Видели, с какими людьми имеют дело. Однако мне было легче лгать детективам, чем ей. Думаю, в глубине души она понимала, что я с ней нечестен, однако ничего не сказала по этому поводу. И поэтому нравилась мне еще больше.
Ферма и пивная «Ангел» по-прежнему принадлежали Малькольму. Документы были оформлены на его имя. Претендовать на них не мог никто. Когда Мэри навестила его в тюрьме, он сказал, что, освободившись, воспользуется деньгами и начнет все заново. После этого она больше к нему не ездила.
Майклу пришлось хуже. Он получил всего два года, потому что заключил сделку с полицией, но у него не было ни денег, ни смысла выходить на свободу. Раньше ему верили люди. Теперь же он стал темой для разговора воскресным утром. Малькольм пошел ко дну и потащил с собой Майкла, и хотя тот выйдет из тюрьмы раньше, возвращаться ему не к чему. Ни работы. Ни дома. Ни жизни.
Месяца через два произошло хорошее событие. С первыми лучами весеннего солнца Мэри позвонили в больницу. Она была в это время на обходе. Сказала звонившему, что он может перезвонить или подождать. Тот решил подождать. Закончив обход, Мэри ответила. Это был Алекс. Он звал ее во Францию на встречу с ним.
Иногда ради добрых дел стоит сражаться.
Примерно через неделю после того, как Малькольм с Майклом пытались убить меня, я поехал в Каркондрок. Закопал коробку с фотографиями, сочтя это правильным поступком. Я позвонил Кэти и сообщил, что Алекс жив, позвонил и Кэрри, но обошелся без подробностей. Алекс с каждым днем понемногу приближался к свету, искупая совершенное отцом и им самим. Когда-нибудь он сможет рассказать все друзьям и объяснить Кэти, почему скрылся и почему она нисколько не ошибалась.
Опустив коробку в ямку, я засыпал ее, надежно укрыв потревоженные воспоминания.
По пути домой я заехал на кладбище.
Цветы все еще лежали на могиле. Но птицы умолкли. Мне приятно было думать, что они уже улетели. Все на этом кладбище, вся скорбь, которую оно вмещало, поднялось к небесам.
И Деррин тоже.
В тот вечер дом показался мне другим. Я не мог объяснить этого, да и стоило ли объяснять? Но он стал более приветливым, словно что-то переменилось. Я не включил телевизор, как обычно. Забыл о нем. И вспомнил только под душем. Потом у меня возникло странное желание прикоснуться к вещам Деррин, я сел на край кровати и провел пальцами по корешкам книг.
Все прояснилось в три часа ночи. Я лежал и глядел в потолок. Впервые за долгое время я вернулся в спальню и заснул в нашей кровати. И звук, который слышал на границах сна, издавал не телевизор.
То было нечто иное.
Я подумал о Деррин, глядевшей на меня из кресла-качалки, когда я впервые осмысливал поиски пропавшего без вести. Мне казалось, что кончается одна стадия нашей жизни и начинается другая. А потом вновь раздался тот же звук.
Не знаю, сколько времени прошло, но начавшееся ничего не значащим звуком захватило меня и унесло с собой. И, проваливаясь в темноту сна, в темноту, которой не страшился, принимавшую меня в свою глубь, я слышал только шум моря.
notes
Примечания
1
Узкое искусственное озеро в Гайд-парке с лодочной станцией и пляжем. — Здесь и далее примеч. пер.
2
Благотворительное общество, помогающее людям в бедственном положении, особенно замышляющим самоубийство.
3
Административное высотное здание в лондонском портовом районе.