И еще она повернулась к нему лицом!
Но того, что было у нее вместо лица, Конан не увидел. Он все время помнил про пронзительный, убивающий взгляд твари и держал глаза свои опущенными. Он видел только доски крыльца, свои собственные ступни в кожаных сапогах и слабое мерцание (предположительные конечности твари, закутанные саваном). Ориентируясь по этим косвенным признакам, он снова вонзил меч, теперь уже в лицо (место, где обычно бывает лицо у людей), и провернул его несколько раз вращательным движением кисти. Ему показалось, что второй его удар достиг кое-какой цели, поскольку тварь издала невнятный звук.
Одновременно с этим Конан увидел, что дверь в избу начала приоткрываться.
— Не открывай! — еще громче и отчаянней проревел он.
Кром! Неужели она ничего не слышит, ничего не соображает?! И отчего она так быстро сумела сдвинуть свой ящик и отбросить засов?..
Он поднял глаза выше, примерно до середины груди твари. Он увидел, как наньяка отвернулась от него, вильнула и устремилась в расширившуюся дверную щель.
— Стой! Стой, отродье Нергала!
Конан взмахнул мечом и в третий раз всадил его, на этот раз в спину чуть ниже уровня шеи. И этот удар достиг, наконец, цели. Ладонь его, сжимающая рукоять меча, ощутила, что лезвие вошло не в лунный блик, но в плоть!
Что она там говорила, эта девочка: у наньяки нет тела, в которое можно всадить меч, нет крови, которую можно выпустить?.. Но вот же оно, тело, живое, упругое, он прочувствовал его всей своей задрожавшей от торжества ладонью! И вот кровь — красная, как и у людей, обагрившая до середины лезвие, теплая, обильная, красная…
— Конан! — слабо окликнула его Анита.
Она лежала навзничь в темных сенях, раскинув руки, в полотняной ночной рубашке, с разметавшимися волосами.
В полосе лунного света, падавшей в приоткрытую дверь, было видно, что на груди ее рубашка быстро темнела.
Мерцающей твари не было ни видно, ни слышно.
— Конан!.. Посмотри… как… дети…
Киммериец опустился на колени возле девушки. Он знал силу своей руки и не обольщался. Жить ей оставалось не больше нескольких мгновений.
— Дети… — снова попросила она.
Лицо ее стремительно белело.
Конан послушно поднялся и отворил дверь в комнату.
Мальчик и девочка, напуганные до оцепенения, но живые и невредимые, сжались в углу лежанки среди вороха лоскутных одеял. Ни наньяки, ни каких-либо следов ее видно не было. На этот раз призрачная тварь никого не убила.
Вместо нее убийцей стал Конан.
Он вернулся в сени и снова присел рядом с умирающей девушкой.
— Дети живы,— тихо сказал он.— Она их не тронула. Но ты!.. Зачем ты открыла дверь? Неужели ты ничего не слышала?..
— Я слышала,— прошептала Анита.— Она говорила твоим голосом… потом ты пытался ее убить… Ты забыл… это невозможно…
— Кром! Ведь ты же обещала заткнуть уши!..
— Да я хотела их заткнуть… Но я испугалась… что ты можешь вернуться… а я не услышу…
— Вот я и вернулся,— глухо пробормотал он.— Вернулся… чтобы тебя убить.
— О, нет…— Она попыталась улыбнуться ему, но лишь слабо дрогнули уголки губ. Сил на улыбку уже не было.— Не говори так… Это только к лучшему… То, что произошло…
— К лучшему?..— усмехнулся он с горечью.— Как это понимать?..
Анита хотела ответить ему. Она приоткрыла губы, но последние силы оставили ее. Она попыталась ответить глазами, подняв их на киммерийца. И больше не отводила их.
Всю оставшуюся часть ночи Конан просидел на крыльце, подставив лицо игольчатым звездным лучам.
Он ждал наньяку. Она должна была вернуться, ведь ей никем не удалось поживиться на этот раз. Она должна была вернуться — ведь до первых солнечных лучей было еще столько времени! Но призрачная тварь не приходила.
Должно быть, при всей своей хитрости тварь эта не особо умна, думал Конан, машинально поглаживая лезвие меча, лежавшего на коленях. Ей бы каплю разумения и она бы вернулась. Ибо он, Конан, ничего не хочет и ничего не может сейчас другого, кроме, как броситься на нее. Не с мечом, так с голыми руками. Он не способен сейчас холодно и трезво взвешивать. Не способен думать об осторожности и выстраивать хитрые стратегические приемы.
Потусторонняя тварь имеет все шансы попировать на его костях! Впрочем, это еще большой вопрос, кто стал бы пировать и торжествовать сегодняшней ночью…
С первыми лучами рассвета Конан вернулся в дом. Он не хотел, чтобы дети видели мертвое и окровавленное тело сестры, поэтому прикрыл его от макушки до пят покрывалом.
Когда мальчик и девочка проснулись, он отвел их к соседям, молча, не отзываясь на их испуганные расспросы.
Соседи приняли детей безропотно, но крайне удивились. Их поразила не гибель Аниты, но то, что брат и сестра ее остались живы.
Пришлось Конану нарушить угрюмое молчание и очень скупо, в двух словах рассказать о том, что случилось нынешней ночью. Он нисколько не сомневался, что они не поверили ему.
Рассказ был слишком невероятен. Голос его — слишком бесстрастен и невыразителен. Да и весь облик чужеземца — огромного, угрюмого, заросшего черной щетиной, не мог внушить несчастным, измученным страхом людям ни симпатии, ни доверия.
Впрочем, Конану было абсолютно безразлично, что о нем думают и в чем подозревают…
Вместе со всеми он прошел на кладбище, находившееся за холмом, в двух шагах от деревни. Никаких следов кощунства, канав и ям, прорытых нечестивым золотоискателем Жиббо, не было видно. Погост был чистеньким, аккуратным и ухоженным, как, впрочем, и все остальное в этом немедийском селении.
Аниту похоронили быстро, почти без слов и без слез. Не оттого, что в деревне ее не любили. Видимо, просто иссякли все слезные источники за те пятнадцать дней, что гостила у них хозяйка смерти — наньяка.
Когда девушку, закутанную в плотное светлое полотно, опустили в могилу и стали засыпать землей, случилось нечто, нарушившее кроткий и чинный порядок похорон.
От группы молчаливых, покорно-печальных женщин отделилась старуха. Груз годов пригибал ее к земле, выцветшие глаза слезились, руки тряслись. Распахнув в бессмысленной улыбке рот, в котором желтели два или три зуба, старуха принялась плясать у разверстой могильной ямы.
Она приседала, подбирая юбки, подергивала ногами, кружилась. Больше того, из распахнутого ее рта начали вылетать слова, отдаленно напоминающие песнь радости и торжества.
— Кто эта сумасшедшая? — спросил Конан у ближайшего к нему мужчины, пожилого и понурого.
Тот покосился на него со страхом и неприязнью и ответил с большой неохотой:
— Родственница Аниты. Она осталась теперь совсем одна.
Конан вспомнил слова девушки об одинокой бабушке, которую она никак не хотела оставлять здесь без своей заботы, даже во имя спасения жизни. Правда, она определила ее как «полубезумную», старушка же выглядела свихнувшейся полностью и окончательно… Странно было, что никто из остальных участников похорон не предпринимал ни малейшей попытки остановить старуху с ее жутковатым и неуместным весельем. Должно быть, люди дошли до крайней степени безысходности и апатии.
Старуха, к счастью, была совсем слаба, поэтому веселье ее оказалось непродолжительным. Она быстро выдохлась и рухнула, разметав юбки по высокой траве. Правда, она продолжала радостно бормотать, поигрывая безумными глазами и пощелкивая пальцами…
Когда Конан вернулся в опустевшую избу Аниты, он застал там двух женщин, сосредоточенно скребущих пол и охотящихся за пылью на полках и шкафчиках. Поистине страсть к чистоте и порядку, свойственная немедийцам вообще, в этой гибнущей деревушке возросла до чрезмерных размеров…