Лексевна, не помня себя, с трудом поднимая ноги, влезла на крыльцо, прошмыгала тапками по доскам в сени, потом в избу и легла на свою кровать. Дверь в сени она не закрыла, сил не было. Да и не помнила она о них. В голове стояли жуткие жестокие слова: что ж она за пятьдесят лет замуж не вышла! Обида жгла ее сердце. Старуха лежала, постанывала, думала о муже. Разве могла она выйти замуж после Сережи? Разве не рухнуло бы небо на землю, если бы смогла она обнять другого? И снова память ушла в прошлое, в то время, которым она жила последние пятьдесят лет.
В Масловке к Сереже, когда она привезла его, потянулись оставшиеся в живых мужики, проведать, повспоминать фронт, плен, посочувствовать его беде. И все несли самогонку, предлагали залить горе, забыться. Увидев в окно очередного гостя, Сережа хмурился: «опять идут душу травить», а с мужиками бодрился, пошучивал, пел частушку: «хорошо тому живется у кого одна нога. Ему пенсия дается, и не надо сапога». Пил мало, неохотно, компанию не поддерживал, говорил, что дел невпроворот, что надо учиться ходить на костылях, надо протез из липового дерева вырезать, а тут кашель бьет неостановимо. Некогда пить, некогда. И мужики перестали его жалеть, приходили все реже, пока совсем не оставили в покое. Как ласков, нежен он был с ней! И как счастлива была она, когда он, обнимая, говорил: «Видишь, когда я прижимаюсь к тебе, я совсем не кашляю! Ты мое лекарство! И теперь я верю, отрастет у меня второе легкое, вырастут новые ребра, и будем мы с тобой жить-поживать!»
Из голенищ разбитых кирзовых сапог Сережа сделал ремни, приспособил их к костылю так, чтобы можно было накрепко пристегивать к нему обрубок левой руки, и быстро научился ходить, ловко прыгать по комнате, устойчиво, твердо держаться на одной ноге и костыле. Долго, почти месяц, вырезал он сам себе протез отцовским инструментом. Бревнышко из липы Лексевна принесла ему из соседней деревни Киселевки, выпросила у столяра. В Масловке ни у кого не нашлось. Зажмет, бывало, Сережа бревнышко между обрубком ноги и здоровой ногой и острым топором потихоньку срезает, срубает, скоблит мягкое легкое липовое дерево. Особенно долго, осторожно, чтобы не испортить, готовил, выскабливал ложе для ноги, примерял, выкладывал тряпками, прибивал, закреплял ремни и посмеивался, говорил, что ему повезло, что с левой стороны снаряд разорвался, чтобы он делал теперь, если бы у него не было правых ноги и руки. А если бы под корень их оторвало, чем бы он костыль держал и к чему б протез цеплял. Так что он еще везунчик, надо на Бога не сетовать, а благодарить Его, что в живых оставил и по правой руке-ноге сохранил. К весне он научился живо, бодро передвигаться по избе, стуча протезом по доскам. Этот стук радостью отдавался в сердце Лексевны. Снег еще не сошел добром, а Сережа, не сказавшись ей, отправился в ветла, нарезал и приволок в избу большой пучок прутьев.
— Что ж ты не сказал мне, — упрекнула она мужа,— я б помогла тебе нарезать-принести!
— У тебя своих бабьих дел полно, — проворчал он в ответ, довольный собой, — занимайся ими. Обручь поможешь мне согнуть, с ним я не справлюсь один, да когда верша готова будет, поставим вместе в речку, рыбкой побалуемся.
Действительно, рыбка в ту весну у них на столе была.
В апреле, когда сошел снег и начался сев, она стала целыми днями с раннего утра проподать на колхозных полях. Однажды вернулась с работы в сумерках, а за избой большая делянка вскопанной земли чернеет.
— Как же ты копал! — ахнула Лексевна.
— У меня три точки опоры! — смеется Сережа.— Костылем и протезом укоренюсь в землю и вперед — только хруст стоит и комья земли летят!
— Ладонь покажи! — потребовала она.
— В мозолях, в мозолях, — спрятал он руку за спину,— а как же без мозолей с землей работать.
В тот год он посадил кусты крыжовника, смородины, малины, вишни, березку под окном, три яблони: до сих пор они стоят за избой, живут, цветут весной, но плохо плодоносят без ухода, рогатятся засохшими ветвями. Тем, кто днями пропадал на колхозном поле, приходилось на своем огороде сажать огурцы, помидоры, морковь, другие овощи либо рано утром, когда солнце еще не взошло, в сумерках, либо поздним вечером, затемно, когда ноги и руки гудят от дневной работы, а Лексевне суетиться не надо, все посажено, и ужин приготовлен, разогрет к ее приходу с колхозного поля. Ужинай и отдыхай в объятьях любимого человека. Разве это не счастье?