И земля уходит из-под ног…
— А как же я? — шепчет она, опускаясь на колени перед наставником. — Как же я? — она заставляет его посмотреть на себя, схватив лицо в свои ладони. — Как ты можешь быть таким безразличным? Неужели я ничто для тебя? — ее не хватает больше, чем на шепот. Амалия захлебывается слезами. — Все годы… Господи, все тренировки… Как ты можешь?! — отчаяние раздирает изнутри. Ломает ребра. Сдавливает легкие и орган с аортой.
— Тебя погубит твоя привязанность, моя ящерица, — тепло отзывается мастер, глядя в голубые глаза.
Он любит их больше всего в этом мире. Ничто не сравниться с их чистотой. Он любит их больше своей жизни. Готов отдать ее, лишь бы эти глаза продолжали видеть мир. Лишь бы она жила. А до самого себя ему дела нет. Никогда и ни за что не скажет, не признается, что ему угрожали расправой над его ученицей, если он не признает вины. Она не простит себя тогда. Уничтожит сама себя. Он дышал ради нее. И теперь должен был отпустить.
Только она его не отпускала…
— Пора учиться выживать самой, — он криво улыбается, перенимая боль ученицы.
Ему и самому невыносимо. Ему бы не видеть ее вовсе. Ее не должно быть ни здесь, ни на казни. Ему до сумасшествия больно. Но не от подступающей неминуемой гибели, а от того, что он больше не увидит ее. Сгниет под шестью дюймами земли и не коснется Саламандры. Не сделает замечания. Не даст подзатыльника. Он станет пустотой в ее груди.
— Нет… — Амалия качает головой, поджав дрожащие губы.
— Ты вольна делать то, что хочется. Ты не привязана к мастеру, — хриплый голос отдает лаской и нежностью, что так редко выказывались мастером. Он растил ее в строгости, оберегая исподтишка.
Мужчина больше не выдерживает. Он тянется к лицу ученицы, осторожно касаясь ее щеки шершавыми, полными мозолей пальцами. Стирает слезы, с сожалением заглядывая в глаза. Он врет. Безбожно врет, что не жалеет. Ему жаль, что он не смог стать отцом, лишь наставником и близким другом, ведь для него Саламандра навсегда останется маленькой ящеркой, его дочерью, пусть и неродной.
— Ты больше, чем просто мастер. Ты намного большее, — тихо и надрывно выдыхает наемница, накрывая ладонь наставника своей. — Ты мой отец, — эти слова даются ей титаническими усилиями, встают поперек горла, но все же находят выход почти в беззвучном бормотании. Она никогда не называла его так. Думала, что он и так знает.
И она видит безмерную тоску в глазах мастера, что уже давно не могут выдать слез. А он бы плакал. Он бы разбился, лишь бы показать, что он любит ее не меньше. Но может только поцеловать ее в лоб на прощание, задерживая свои губы на ее, покрывшейся испариной коже.
— Чего ты хочешь? — спрашивает Амалия, поглаживая пальцы мастера. — Только скажи. Я сделаю все. Только скажи…
— Я хочу лишь того, чтобы ты не сгнила здесь… Пообещай, что уйдешь отсюда и будешь свободной, — он долго смотрит в лицо ученицы, выжидая ответа. — Пообещай мне, что сбежишь, — уже требует, и Амалия не может ничего сказать, лишь кивает.
Она подается вперед, прижимаясь щекой к груди мастера, теряясь в его объятиях до тех пор, пока их не разлучает конвой, буквально силой раздирая. Саламандра кричит изо всех сил. Цепляется за мастера. Ломает ногти под мясо, когда ее тянут в другую сторону. Вырывается, старается отбиться, дотянуться до наставника. Ей плевать, что подумают остальные. Она царапает лица конвою и вновь кричит, когда названного отца уводят прочь.
Ее не должно быть здесь. Но она тут. Стоит в первых рядах, глядя мастеру в глаза, сжимая кулаки. Смаргивает вновь подкатившие слезы, следя за тем, как палач приближается к мужчине, прикованному к стулу. Громко зачитывается обвинение, и заплечных дел мастер приставляет отполированный клинок к горлу наемника. Его спрашивают о последнем слове. Мастер думал недолго, сказав фразу, ясную одному лишь человеку в толпе зевак: «Из огня рождается животное, называемое саламандрой, которое питается одним огнем; и огонь является ее материей, и она появится в сверкании печей».¹
Никто, кажется, и не обратил внимания на эти слова, народ предпочел думать, что так он выказывает свою любовь к ученице. Впрочем, так и было. И никто не заметил, как медленно моргнула сама Саламандра в знак согласия.