Наемница путалась в дрожащих ногах, спотыкалась о корни деревьев, едва удерживая равновесие. Если упадет сейчас, то больше не встанет. Ляжет прямо тут, сожмется в позу эмбриона, уткнется в колени и будет рыдать, не в силах перетерпеть боль от всплывающих воспоминаний. Грязных. Ужасных. Мерзких, от которых хочется отмыться, но такую черноту не возьмет ни одна мочалка. Лаборатория. Вечные анализы и проверки состояния здоровья. Проверка реакций. Невыносимо болезненные пробы костного мозга и нескончаемые пытки уколами, инъекциями. Вечные белые стены и запах спирта. Задания, на которых становишься мясом для зверья. Раздвигай ноги, соблазняй, терпи, убивай. Терпи, если силы не равны, жизнь важнее чести. Они лезут одно за другим, жалят сильнее ос. Часто, больно, и от них нельзя отмахнуться или убить. Память всегда предательски запечатлевает все самое худшее. То, что черной, нестираемой кляксой оседает на всей жизни, пачкая, ломая ее так, что ни один скотч не поможет все склеить.
Откуда силы идти дальше? Она не знает? Просто закрывает глаза, растворяется в мороке уже давно привычной боли и идёт вслепую. Прошлое всегда остаётся пошлым, но имеет скорость больше, чем у любой гончей. Оно нагоняет и отыскивает там, где найти невозможно больше никому. И кусает. Грызет. Рвет. Откуда силы терпеть все это? Она не знает. Откуда силы после душа смотреть каждый разна себя в отражении запотевшего зеркала, на свои шрамы? Она не знает.
Глава 19: Часть II
Юг.
Ветер был с юго-запада. Порывистый, теплый, с ароматом лилий и кувшинок, что росли в пруду неподалеку от бара под открытым небом. И погода только радовала: ни тучки на темном небе, отличный вид на звезды. Живая джазовая музыка расслабляющим нежным шлейфом окутывала все вокруг. Шум разговоров за соседними столиками, аромат кофе и сладостей… Жизнь здесь, в нижних ярусах, кипела, бурлила и почти плескалась через края, слово и вовсе не в клане, а за его стенами. Там, на верхних ярусах, где сосредоточена вся знать южная, нет ни капли веселья, пусть стены и пестрят яркими красками фресок, мозаик и орнаментов. Светские приемы, балы, дорогое вино, красавицы серали в платьях из атласа, шелка, с позолотой и жемчугом… Все так прекрасно, но чересчур неживое. Внизу можно было не сдерживаться. Пить до тошноты, смеяться в голос, петь, плясать и не быть осужденным. Здесь никто не прячется за дюжиной личин приличия, никому нет никакого дела до тебя. В этом местная мнимая, совсем крохотная свобода.
Они должны были провести этот вечер втроем: Муса, Иса и Габор, однако все всегда идет не так, как хотелось бы. Девчонка завтра утром уже должны была быть в Бурге с отчетом, и они с Габой решили уединиться хотя бы на сегодня, а Тесак даже и не думал им мешать. Молодые, кровь бурлит, чувства, жизнь. Он все понимал и принимал. Будь здесь Амалия, она бы сидела прямо перед ним, молчала и пила вино. Ей бы здесь понравилось, определенно. Она бы сняла комнату в низах и жила бы от заказа до заказа. Однако ее не было, как и Габы с Исой. Они обещали присоединиться позже, но ему не нужно. Сейчас уж точно. Тишина, покой и свежий воздух.
В книжке счета были оставлены несколько купюр, и стол опустел.
Муса шел в тишине, погруженный в себя, наедине со своими мыслями. Пальцы левой руки ритмично перебирали четки, а в голове до сих пор стоял гул после вечерней мессы.
Он не любил службы — ни утренние, ни поздние. Дьяконы, епископы, запах свеч и монотонное пение хора — все это вводило в какой-то транс. Он забывался там: прикрыв глаза, склонял голову перед статуей Энея и молитвой повторял имена всех, кого потерял и кому желал сил, чтобы справиться со всем грузом, навалившимся на неподготовленные юные плечи. Он молился за весь Юг, Истинный Юг, край, который достоин своего благополучия. А после отходил от минутного сна и корил себя за то, что позволил пусть ненадолго, но все же забыть о всех потерях в молитве; за трату времени на мнимую, никому не нужную веру, когда мог бы и должен был действовать. Думать, помнить, идти вперед.
Память играла с ним злую шутку. Муса помнил все, что сделали с ним, и что сделал он сам. Он ведь в наемникам с самого рождения, казалось, должен привыкнуть, принимать все происходящее как должное. Но он не мог. Слишком много потерял для того, чтобы забыть, сколько крови он пролил. Больше других и меньше некоторых. Помнил все до мелочей — числа и времени. Вспоминая очередную потерю, он выстраивал цепочку предшествующих событий, даже самых незначительных. Вдыхал запах и вспоминал, слушал музыку и вспоминал. Вокруг будто одно сплошное забвение. Временами спокойное, светлое и мирное, а в остальном — мерзкое, гнилое, воняющее разлагающейся плотью. Мир, что он создал в воспаленном мозгу, был для него же наказанием, местом самоистязания в надежде найти просвет к прощению самого себя.