— Именно так, Уильям, — согласился брат Бэкон, умело скрывая досаду на друга, поучавшего его, словно учитель школяра. — Потому-то я и делаю то, что делаю. Я должен постичь измельчение и возгонку, смирение и ручное делание. Потому что постигшему все это откроется идеальное лекарство, называемое философами эликсиром, проявляющее себя в том, что сжижается под действием огня, не сгорая, не выкипая и не испаряясь.
Для Фалконера все это звучало как колдовские заклинания, и он испугался, не повредило ли долгое заточение по приказу главы ордена разум его старого друга. Он понимал, что в конечном счете непременно даст себя уговорить. Он со вздохом прекратил хождение из угла в угол и опустил свое грузное тело на скамью у мастерской Бэкона, рядом с ним. Он провел рукой по непокорным густым волосам, в который раз задумавшись, не начинают ли они редеть на макушке. Он понимал, что не сумеет отказать Бэкону в просьбе. К тому же у него имелись и собственные причины посоветоваться с алхимиками — лучше с теми, кто проживал подальше от Оксфорда, где каждый знал обо всех делах соседа. Он милостиво согласился:
— Говори, чего ты от меня хочешь?
Он не предвидел, что придется путешествовать через всю страну и обратно, до самого Кентербери. И безрезультатно. А теперь, в довершение несчастий, ездовая лошадь, которую он нанял в Лондоне для обратного пути, охромела на одну ногу. Хуже того, у него снова разболелась голова. Он покопался в подвязанном к поясу кошеле в поисках лекарства. Быстро спускались сумерки, а до гостиницы, где он ночевал несколько дней назад, было еще неблизко. Его скакун не добрался бы и до лондонского моста, построенного лет двадцать назад. Надо было срочно искать приют. А он завяз на болотистой равнине по южную сторону Темзы. В изнеможении он готов был объявить эту бесприютную местность забытой богом пустыней, но тут вспомнил: он же по дороге в еврейский квартал Кентербери проезжал совсем рядом с монастырем Бермондси! До него, конечно, осталось совсем немного. Фалконер воспрял духом. В поднимающемся тумане он воспользовался указаниями своего носа, направляясь на запах скорняжных мастерских, расположенных по соседству с монастырем, и вскоре из темноты перед ним выросли тяжелые стены. Мрачные стены, но Уильям обрадовался при виде их, потому что ему уже пришлось спешиться, ведя в поводу бедную хромую кобылу, а ноги его колодками сжимали новые сапоги, купленные в Кентербери.
— Хромой ведет хромого, — пробормотал Фалконер, когда добрел наконец до высокой каменной арки монастырских ворот.
Раскат грома из тяжелой грозовой тучи, собравшейся над головой, приветствовал его у входа. Странное дело: ворота еще не были заперты, но никто не вышел ему навстречу. Повсюду было пустынно. Пустовал внешний двор, замкнутый изукрашенной церковной стеной, только ряды статуй святых, устроившихся в каждой нише, мрачно взирали на него сверху. Крупные капли дождя понемногу застучали по булыжнику двора. Единственное светлое пятно, какое он сумел высмотреть, отбрасывали мерцающие факелы изнутри церкви. Длинные тени и языки пламени играли в большом розеточном окне высоко наверху, словно за ним простиралась сама преисподняя. Это впечатление усилилось, когда из полуоткрытой двери в западном фасаде церкви донесся пронзительный крик. За криком последовал другой, и еще один, и тяжелое дыхание Фалконера эхом отозвалось ему. Голова болела все сильней, и крики резали мозг, будто острым ножом.
— Во имя Господа, что здесь происходит?
Он выронил повод, оставив клячу свободно бродить по двору. Шагнул по направлению к источнику ужасных звуков, и вдруг его охватило тяжелое предчувствие. В монастыре Бермондси было неладно.
Он толкнул тяжелую дубовую створку и вступил под холодные торжественные своды. Церковь освещали смоляные факелы, вставленные в кольца на стенах по сторонам прохода. Но взгляд его обратился к центральному нефу вверх, вдоль ряда из семи прочных колонн, к ребрам сводчатого потолка, наводившего мысли на просторы открытого неба и небесное спокойствие. Однако в дальнем конце нефа, у входа на хоры и в святая святых, разыгрывалась сцена из ада.
Дюжина одетых в черное фигур колотили нечто, напоминавшее перевязанный веревками тюк тряпья, сваленный на пол у первой ступени лестницы на хоры. Каждый поочередно поднимал руку и со страшной силой обрушивал на тюк березовую розгу. Торжественное, неумолимое движение ударов по кругу подчинялось ритму, задаваемому человеком, стоявшим наверху короткого лестничного марша. Лицо его было угрюмо и выражало мрачную решимость. При малейшем признаке слабости со стороны тех, кто порол тюк, он выражал суровый упрек: