Часть 1
Продолжительные дожди превратили дорогу в тягучее месиво из жидкой глины. Копыта лошадей и колёса телег вязли в этой чавкающей трясине, но животные всё равно следовали дальше, подгоняемые звонким свистом кнута. Поверх холки тянущей упряжь лошади Суги́р едва видел дорогу впереди и, опустив взгляд себе под ноги, только и мог, что исходиться ненавистью ко всему. Он ненавидел грязь, что скрипела даже у него на зубах, ненавидел лошадь, что тянула телегу с ним, но больше всего – себя. За то, что позволил уподобиться и лошадям, и грязи на дороге. Эти тщедушные твари равнин легко ломались, покорно принимали седло и свою участь таскать на себе покорившего их – он тоже оказался слаб перед натиском врагов и посмел не погибнуть. Когда же он изживёт себя как скотина, ему ничего не останется как смешаться с жижей под ногами работяг. Та же – сколько её ни отмывай, чище не станет никогда, лишь прольётся на землю с водой в последней попытке напитать собой хоть ту. И Сугир был бы рад кормить червей, если бы ему не выпала доля иная.
Хмуро собирая у горизонта новые тучи, на мужчину сверху поглядывало небо. Иногда Сугир поднимал к нему глаза и вспоминал недовольный взгляд своего отца, ощущал то же непонимание, что и в детстве. Родитель бывал им частенько недоволен после уроков фехтования против старших – и куда более умелых – братьев, но небу-то чего что-то не нравилось?
Не ему хмуриться и сердиться на Сугира, а Аш-А́луму, Отцу всех Отцов, слышащему первый крик своего новорождённого сына, радующемуся боевой песне отрока и ждущему его последний вздох, когда бы тот не был предначертан. Но Аш-Алум был далеко, грязно-жёлтые степи Востока скрыли от глаз Его Пик, царапающий небосвод. Осталось лишь то же самое небо, а оно скорее было подобно матери, чей взор был не сильнее немого укора в ответ на бессилие к детской слабости. Если бы Сугир был ещё несмышлённым ребёнком…
Его ровесники уже позволяли своим сыновьям вгрызаться в глотки позарившимся на чужие земли. Своего клочка земли, прилегающему к осколку горы, у Сугира не имелось. Слишком много поездок и ночей под открытым небом, слишком много старших братьев, вовремя закрывающих рот младшему. Были ли у него сыновья он не знал, потому как не запоминал имён всех тех женщин, что решались согреться у него под плащом. Он им не мог дать ничего, потому как ничего не имел, а потому их встречи становились, как правило, первыми и последними. Пригреть ашшави́, потомка А́ша, было за честь, а Сугир больше не имел право им называться. Из-за собственной слабости он позволил отобрать у него его собственное оружие.
Ашшави без ножа и ружья всё равно что лишённый благословения Аша, его уже не назвать Ави́, приемником Аша у ног Его; забрать оружие у поражённого – равно как приказать умереть без благословения Отца Отцов.
Сугир не находил смысла жить, не имел и желания умереть в бесчестье. Он был уверен, что его братья перебиты или делят его участь где-то далеко к северо-западу, больше чем уверен, что ему не увидеть земель предков, захваченных более сильным противником. Тем, кто по праву назовётся Шаха́ш, Царём после Аша. С этой ношей на душе Сугир уже бы наложил на себя руки, если бы не знал, что подобная смерть не даст ему шанса обрести покой в Гранитных Чертогах Аш-Алума. И вряд ли его пленители дадут ему шанс вернуть остатки чести.
Гирей, ставший шахашем всего Южного Кряжа, был милосердней к своим врагам, нежели тот, которому до плена служил Сугир. Но, по мнению пленника, некоторые попросту пользовались возможностью разделаться с врагами и запугать тех, кто подумает отомстить новым хозяевам земли. Жители Гор знали, что Аш-Алум может разозлиться на своих детей, потерявших разум от ненависти или азарта битв, но при этом Его щедрость к ярым последователям могла стать объектом зависти. Немало шахашей охотились за Улыбкой Аша, отчего Горы из года в год проливали слёзы из крови своих жителей.
Взяв ценой немалых потерь форт, будущий властитель Гирей, маа́т Дайлу́, не вычистил горную цитадель от прежних жителей, устроив резню, как это бывало в случае задабривания Аш-Алума. Он пощадил всех, кроме наиболее верных и преданных своему прежнему предводителю. Сугир злился на себя, что когда его командиров и приближённых подчинённых вешали вровень со свежими знамёнами на стенах крепости, он валялся без сознания среди тел товарищей и крошева кирпичей, выбитых многочисленными выстрелами из пушек. Оглушённый громом близких взрывов и ударом чего-то тяжёлого, он долго не мог прийти в себя в лазарете. Мужчину лечили и кормили в процессе настолько хорошо, насколько это требовалось для его выздоровления. Он креп и слушал тех, кто присматривал за ним и всеми, кто ещё остался в живых.