Оренбуркин быстро успокоился, забыл о своем испуге. Он шатался по берегу, курил, балагурил, требовал от Степаниды водки, привязывался ко всем.
— Эх, Оренбуркин! — со вздохом говорил Паньшин. — Нетужилка тебя мать родила! Пора бы тебе остепениться, за ум взяться. А у тебя все какая-то легкость в голове.
— Не виноватые мы, — откуда-то из-за бревен слышится насмешливый, трескучий голос Оренбуркина. — Живем на Кане, подружилися с волками.
— Уж не ты ли придумал поговорку, что лес — дело темное, а сплав — дело пьяное? — спрашивает его Пономарев. — А?
Но Оренбуркин не отвечает, исчезает куда-то…
После сброски древесины в воду Денисов отправляет бригаду на отдых, а сам еще задерживается, обходит кругом площадь бывшего затора, смотрит на обсохшие в пойме бревна, подсчитывает убытки. Потом идет вверх по реке, проверяет русло, состояние бонов. Он идет прямиком, по кромке воды, перебредая заливы. Иногда проходит лесом по высокому берегу, распугивая ящериц, вылезших погреться на пни; ящерицы падают и стремительно разбегаются, шурша листьями. Сверху несется неумолчный птичий гомон, где-то вскрикивает, как пьяная, кукушка и от радости захлебывается.
Так он доходит до конца пикета, до двадцать первого километра, взбирается на скалу, нависшую над Каной, садится и задумывается.
Он думает об ответственности, которую взял он на себя, став начальником пикета. Нет, раньше, когда стал коммунистом. Недаром Пантелеев требовал от него не спотыкаться, идти твердо. Он так и шел. И все же оступился, допустил ошибку, взяв Баталова, но он исправит ее… Внизу бежит река, у ног его гаснут тени от заходящего солнца, а он сидит, думает. Думает о жизни, о работе и совсем не вспоминает о Семене Баталове. Он считает вопрос с ним решенным: сегодня он выгонит его и Оренбуркина из бригады.
9
На котлопункт Денисов возвращается в поздних сумерках.
За рекой висит запутавшаяся в сучьях луна, беспокойно шумит река, стоят черные, словно окаменевшие, деревья, горит костер на поляне, освещая будку, палатку стряпухи, ужинающих сплавщиков.
Разомлевшая, пышущая жаром Степанида, увидев Денисова, говорит с ласковой укоризной:
— Где ты пропадаешь, полуночник? Поди, не наработался за день-то! Пожалел бы себя. И так одна кожа да кости.
Сплавщики освобождают начальнику пикета место за столом. Они осторожно смотрят на него, словно хотят узнать, что у него на душе.
Особенно тревожится Паньшин, вглядывается в осунувшееся, побледневшее лицо Денисова.
Так они молча заканчивают ужин, идут гурьбой к костру, усаживаются покурить.
Прикуривая от уголька, Денисов боковым зрением видит, как Серега Попов берет под руки Миньку с Гришей, отводит в сторону. Они о чем-то шепчутся, возвращаются к костру.
— Есть разговор к начальнику пикета, — начинает Серега Попов. Он усаживается на чурбак, вынимает папиросу. — Скажи, Андрей Степанович, сколько должны заплатить рабочим за разборку залома?
— И за чей счет, — добавляет Минька.
— Да, и за чей счет, — подчеркивает Серега.
Денисов не успевает раскрыть рот, как Павел Оренбуркин вскакивает, начинает горячиться, махать руками:
— Какие такие разговоры? Дурак ты, Серега! Жердь, телеграфный столб!.. Не слушайте его, он не в курсе, не смыслит… Если хочешь знать, это общее дело, эти заторы, вода такая, мелководная. Тут виноватых нету.
— Нету виноватых, — подтверждает Лева Гусев. Он сидит, как обычно, с собачкой на руках, склонив к ней голову.
— Нет есть, — горячится Серега. — Есть виновные!
— Кто же это такие выдающие? — спрашивает его с усмешкой Оренбуркин. — Которые за всех отвечают, за всю бригаду?.. Эх, ты, Минька-Гринька! Мы тут все одинаковые и все ответственные.
Паньшин недовольно морщит лоб, слушая Оренбуркина.
— Врешь, Пашка! — не сдерживается он. — Разные мы… Души у нас разные! А вот у кого она какая, теперича видать. Как на рентгенте.
— У Павла Кузьмича она вся в саже. Как вот этот чугунок, — отзывается Степанида от стола, где она моет над тазом посуду.
— Правильно, Степанида Ивановна, — говорит Паньшин и негромко смеется. — В точку попала!.. Черная душа у тебя, Пашка!
Павел Оренбуркин с наигранным сожалением смотрит на стряпуху.
— Что с нее взять? Женщина! — говорит он снисходительно, разводит руками, садится на чурбак. — Платок я ей новый еще купил бы, а новую голову не купишь! Пусть живет с энтой.