Все молчали. Солнце вышло из-за стены, добралось до них, пустило зайчиков по потолку.
— Сейчас нету таких людей, — заявил Груздев, прервав молчание.
— А куда они подевались? Вымерли, что ли, как мамонты? — спросил его Насибуллин.
— Про мамонтов не знаю, а вот таких людей не встречал… Сейчас больше для себя стараются.
— Ты, Гордей Иванович, похоже, в черных очках по жизни бродишь и ничего светлого не видишь. — Насибуллин обошел парней, остановился перед Груздевым. — Для кого эти дома в городе, магазины, детсады? Не для нас? Кто-то и о нас с тобой заботится, не только о себе.
— Я все вижу, — отвечает угрюмо Груздев. — И дома вижу, и магазины вижу. Только в магазинах не всегда вижу, чего мне надо.
— Чего тебе не хватило?
— Мяса вот нет…
— Чего же ты деревню бросил? Там и мясо свое, и молоко свое. Сам бы ел и нас кормил.
— В магазине нет, на рынок иди. На рынке есть, — вставил Муртаза.
Зарипов, с улыбкой слушавший спор, решил вмешаться:
— Ну-ка, кто сегодня мяса не ел? Поднимите руки.
Груздев быстро оглядел всех — никто рук не поднимал, и он отвернулся, сделав безразличное лицо. И вновь поднял голову, услышав удивленный возглас Зарипова:
— А ты чего руку тянешь? Ведь только что из столовой!
Насибуллин стоял с поднятой рукой. Все в изумлении смотрели на него. Смотрел и Груздев, и, наконец, улыбка поползла по его лицу.
— Брюхо берегу, — ответил Насибуллин, опуская руку. — Теща на пельмени позвала, пойду после работы. Вот и пощусь.
Смеялись все, кроме Груздева. Он глядел в пол.
За стеной, в соседнем помещении зашипела электросварка. Муртаза поднял руку, посмотрел на часы, надел кепку, стал подниматься: перерыв кончился.
14
Всю ночь Семавину снились странные сны: он летал. Раскинет руки и летит — вначале не высоко, подошвы ног еще чуют землю, потом все выше, выше, и вот уже реет, как орел, над полями, над лесами, и у него замирает сердце, кружится голова от высоты, от счастья полета. Он не удивляется тому, что может летать, опускаться на землю, вновь подниматься, носиться над изумленными прохожими, считает это естественным, присущим ему, Кириллу Семавину, и чувство неизъяснимого восторга, превосходства над теми, что внизу, переполняет его.
Он просыпался, ворочался в постели — в спальне было жарко, несмотря на раскрытое окно, вновь засыпал и вновь видел, что летает, опять у него захватывало дух от высоты полета, и радость, какая-то детская восторженность не оставляла его.
Проснувшись окончательно, он полежал с закрытыми глазами — ощущение полета еще жило в нем, улыбнулся странному сну: давно он таких не видел, с детских лет, и, взглянув на будильник, сбросив прикрывавшую его простыню, осторожно, стараясь не разбудить жену, стал подниматься.
Но как ни старался вести себя тихо, жена проснулась.
— Ты чего? Рано еще.
— Спи, спи, — он прикрыл ее сползшей простыней. — Мне надо пораньше быть в цехе.
— Что-нибудь случилось? — спросила жена еще полусонным голосом.
— Ничего не случилось… — Но чтобы избежать лишних вопросов, он сказал ей: — Тебе по секрету: хотим опробовать один из агрегатов… Новый реактор. Посмотрим, что получается из нашей идеи.
— Зачем ехать раньше времени? Сейчас в цехе никого нет.
— Понимаешь, маленькая…
Он не мог сказать ей, как ждал этого дня, как жил предстоящим опробованием, торопил слесарей, аппаратчиков закончить монтаж полностью хотя бы одного аппарата.
— Перестань икру метать, как говорит наш заведующий. — Жена села на кровати. — Успеешь опробовать… Дождись меня, вместе поедем.
Кириллу ничего не оставалось, как подчиниться жене, — он и сам понимал, напрасна его ранняя поездка. Но это долгое ожидание предстоящего испытания их схемы истомило его, становилось невтерпеж от дальнейших ожиданий. И он спешил, едва проснувшись, на завод, в цех, к завладевшей его умом станции хлорирования.