День близился к вечеру. Легкие, крутобокие облака, подожженные заходящим солнцем, стояли в небе, как стога сена в низовьях Сурени в страдные дни лета. Воздух искрился, наполнялся запахом трав, цветов, росших в скверах, по обочинам тротуаров.
Сели в трамвай. Семавин лишь теперь по-настоящему почувствовал, как устал. Он привалился к сиденью, закрыл глаза — и понесло его, закружило, отлетело все, чем болел последние дни, ушел куда-то и сегодняшний тревожный и вместе с тем такой радостный день, осталось ощущение покоя, умиротворенности. Он не слышал ни людского гомона, ни стука колес вагона — они не доходили до него. Чувство безразличия ко всему овладело им, осталось одно — сидеть вот так, не вставая, сидеть бездумно, безмятежно, забыть, как спешил, как торопился всегда, боясь опоздать, не успеть ко времени.
«В отпуск… Отдохнуть надо», — пронеслось в голове. Вот выведет цех на режим — ив отпуск… На Сурень, к отцу.
Хорошо в это время в чистых полях — ходить по желтой стерне, слышать шорох от твоих шагов. По высокому небу текут тонкие облака, скатываясь туда, где лиловой полосой на горизонте обозначены леса. И воздух, настоянный на увядающих травах, и ширь полей, и твое одиночество в этой пустующей тишине приносят в душу тихую радость — радость от всего, что видишь, что окружает тебя. Вот так идешь, идешь, не спеша, поглядывая вокруг, и вдруг замрешь на месте, будешь следить, не дыша, как у копны соломы мышкует лиса, вздымается на дыбки, бросается плашмя, скрываясь в стерне, лишь колышется, как флажок, кончик ее рыжего хвоста.
Или выйдешь на опушку лесного колка, где, дробя тишину, гулко, как камни, падают на землю желуди, легко и бесшумно кружат в воздухе желтые листья клена, полыхают огненными костерками осинки, трепеща в безветрии. И серебрится на солнце паутина, натянутая промеж кустов бузины.
А войдя в глубь леса, неожиданно услышишь тихое журчание, словно воркотню голубей на крыше отцовского дома. Это течет скрытый тальниками ручей, переливается по камушкам, по корням берез, роет себе дорожку к недалекой Сурени.
А вот и она сама, бежит в низких берегах, поросших ольхой да черемухой… А над ней, клубясь, плывут облака, отражаясь в тихих плесах. И Семавин видит, как плывут облака и в воде и на небе, и эта широта неба, прозрачность суреньских вод стоит перед глазами неотступно, и кажется, для него нет на свете места краше этого…
— Наша остановка. Пошли, — толкнула его Ольга, прервав забытье.
У выхода из вагона опять, как и в прошлый раз, он увидел Ланда. Тот стоял в углу между окном вагона и стенкой кабины водителя, отрешенно смотрел в спины толпящихся подле дверей пассажиров. Был он в той же цветной рубашке с короткими рукавами, так же тщательно причесан, белел пробором.
— Здравствуй, Виктор! — окликнула его обрадовавшаяся встрече Ольга. — Ты где пропадаешь, не показываешься?
Семавину показалось, что Ланд растерялся, увидев их, видимо не ожидал. Он натянуто улыбнулся Ольге.
— Да так вот… все некогда. Дела!
Семавин заметил, что Ланд ни разу не взглянул на него, будто его тут не было.
Вагон стал притормаживать перед остановкой.
— Приходите с Верой в субботу на пирог, — торопливо приглашала Ланда Ольга, подталкиваемая толпой к выходу. — Приходите, мы будем ждать вас.
— Спасибо. Постараемся, — ответил Ланд.
«Не придет… И стараться не будет», — подумал Семавин.
И еще подумал: подвел Ланд директора, не простит ему тот такого провала. Но почему-то не хотелось больше думать о судьбе бывшего друга, он исчез из его памяти, как только Семавин, взяв жену под руку, сошел на тротуар.
Ночи еще не было, но небо уже возвысилось, потеплело, зажглось звездами. С каждой минутой звезд становилось больше, они разгорались, перемигивались, заполняя собой небосвод.
И в той стороне, куда шли Семавины, край неба вдруг посветлел, раздался вширь, и над высокими домами, над деревьями сквера выкатилась луна — полная, румяная, как каравай свежеиспеченного деревенского хлеба.