— Договаривай. Не стесняйся, — поощряет Баталов.
— …как последний шкурник!
Баталов бледнеет, но берет себя в руки, пытается снисходительной улыбкой смягчить невыдержанность начальника пикета.
— Вот! Видал? — взвизгивает Оренбуркин, подскакивая к Баталову. — Оскорбляет он тебя, Семен Петрович! А почему? Не может забыть старого, ревнует к своей жене, к своей распрекрасной Шурочке!
Оренбуркин оборачивается к сплавщикам, говорит, задыхаясь:
— Вот ведь как получается, граждане, — затаил злобу на одного, а мы все виноватые.
Денисов на какое-то время немеет, сидит неподвижно, потом с силой швыряет на землю дымящуюся папироску, тяжело поднимается, не сводя глаз с Оренбуркина, но его опережает Баталов:
— Не надо, Павел Кузьмич, не в этом дело… Просто Андрей меня не понял и погорячился.
Постояв, Денисов вновь усаживается, достает папиросы. Внешне он спокоен, но Паньшин с тревогой следит за ним, видит, как ломаются у него в руках спички, как он долго не может прикурить.
— Трепло ты, Пашка! — с горечью говорит Паньшин. — Как есть трепло! Лезет из тебя всякая дрянь… Ну, чего ты наплел! Спроси — сам не знаешь. Какая такая ревность? Живут они с Шурой хорошо, полюбовно, счастливо живут. Как говорится, дай бог всякому. А ты тут…
И он досадливо машет рукой.
— Счастье не нож, в руки не возьмешь, — как-то печально и задумчиво, про себя, говорит Степанида. Она все еще стоит возле Левы Гусева, сунув руки под фартук.
— Счастье?! — переспрашивает ее Оренбуркин и ядовито смеется. — Эх ты, Стенюха! А в чем оно, знаешь? При таких вот порядках, как у нас на сплаву, никакого счастья не видать. Останемся нынче всяк при своих интересах: сплавучасток премию за ударную работу получит, а мы — грыжу. Вот тебе и счастье! Вот тебе — и уря, уря!.. Нет! Счастье, когда есть в кармане кое-что. Тогда я — самый счастливый человек на свете! Хочу — работаю, хочу — на мягком диване лежу. Тогда я все могу!
— Эх, Пашка! — тяжко вздыхает Паньшин. — Недаром тебя балабоном зовут. Счастье не в этом, не в деньгах… Оно… в человеке…
Оренбуркин не отвечает, хрипло посмеивается.
— Мы не закончили разговора, товарищи, — вновь говорит Баталов, поглядывая с неудовольствием на Оренбуркина. — Не понимаю, что обидного Андрей нашел в моих словах? Я не о себе забочусь, а вот о них, — и он широким жестом обводит рабочих. — Мне что, я на время послан, не сегодня-завтра могут отозвать… Но если Денисов затрудняется, может, вы Маркел Данилович, подскажете, где следует… Считаю, что вопрос серьезный, не решать его нельзя.
— Тут и решать нечего, — вновь не сдерживается Минька. Видимо, ребятам наскучили споры. — Работать — пока вал идет, за проплав плата известная. За заторы ничего не платят, поэтому их не допускать. Вот и все!
— Пускай выскажется, — сухо говорит Паньшин. — Пускай… Послушаем.
Гриша идет в будку, появляется с транзисторным приемником, включает его, и в ночную темноту врывается девичий голос. Он плывет над лесом, над речным туманом, до чуть видимой на звездном небе Максимычевой горы, и там замирает:
Костер неровно, вспышками освещает замолчавших сплавщиков, выхватывает из темноты то ствол дерева, то угол стола, деревянную скамью.
Неожиданно Баталов поднимается, уходит в будку. Но вскоре возвращается уже одетым в кожанку, с планшеткой через плечо.
— Куда это вы на ночь глядя, Семен Петрович? — спрашивает его от палатки невидимая сплавщикам Степанида.
— Схожу к соседям, на пикет Белкина. Узнаю, как у них с этим вопросом. И вообще поинтересуюсь делами. Имею поручение от парткома.
— Сходи, Семен Петрович, — подает голос Оренбуркин. — Сходи, разберись. Если тут не пробьем, до Пономарева дойдем.
— Дойдем! — рявкает Лева.
Баталов еще какое-то время стоит, роется в планшетке, шуршит бумажками. Никто его не отговаривает, и он уходит.
3
Крепко спят уставшие за день сплавщики. Посапывают Минька с Гришей, сердито, неразборчиво, как индюк, бормочет во сне Лева Гусев. Оренбуркин тоненько, насмешливо свистит носом, время от времени громко всхрапывает, как напугавшаяся лошадь. В будке темно, душно. Отблеск потухающего костра играет на стеклах маленького оконца, падает на пустую койку Баталова.
Андрей Денисов не спит, ворочается. События вечера не дают ему уснуть. Он морщится, жмурит глаза, поворачивается на бок, восстанавливает все, как было. Вспоминает, кто где сидел, что делал, как заговорил Баталов, как нахмурился Паньшин и как он — Денисов — не смог сдержать своего возмущения. И вот тут, словно помои на голову, эти грязные намеки Оренбуркина!