Подруги в один голос твердили, что ей привалило такое счастье, что тут даже раздумывать нечего. А Женя думала: «Ничего-то вы не знаете, какое бывает счастье и сколько оно стоит. Счастье — идти с любимым всю жизнь по одной дороге, делать одно дело и никогда не расставаться. Вот — счастье, а все остальное не стоит того, чтобы обращать внимание».
Но вдруг оказалось, что всего, о чем Женя мечтала, чего желала страстно и самоотверженно, всего этого недостаточно для полного счастья человека.
ОБЛАСТЬ ЛИЧНОГО СЧАСТЬЯ
Виталий Осипович Корнев меньше всего думал о личном счастье. Он знал: наступит время, и счастье придет и прочно поселится в его избушке над светлой Весняной. Он даже знал, как выглядит это счастье и как его имя. Но что станет с ним, вечным бродягой и солдатом, когда вдруг явится его счастье, этого он представить себе не мог.
Он писал: «Милая Женя… конечно, самое лучшее время для меня наступит тогда, когда мы будем вместе». Но он не был уверен, что в самом деле это время будет лучшим. Он просто не мог себе представить, как это будет выглядеть — личное счастье, но верил, что Женя приедет и все устроит. Она наведет полный порядок в делах личного счастья. По всему видно, что и тут она разбирается лучше, чем он. Так оно и должно быть, у него большое дело, он строитель и командир, ему надо думать о больших делах, о счастье многих людей.
И он думал о своих делах, считая, что именно в них в содержится его вклад в общее счастье. Даже сейчас, ночью, возвращаясь к себе домой, он все еще спорил с бригадиром монтажников Ильей Комогоровым, который не соглашался начинать монтаж бумагоделательной машины до тех пор, пока в машинном зале не будут застеклены все окна.
Они стояли вдвоем в просторном гулком зале, где должны разместиться машины. Ветер гулял здесь свободно и лениво, как по широкой просеке. Задумчивые снежинки неторопливо влетали в незастекленные окна и, сверкая, ложились на пол, на ящики и на могучие чугунные части машин.
Бригадир — такого огромного роста и непомерной силы дядя, что Виталий Осипович перед ним казался плотным, коренастым крепышом-подростком. Они стояли в темном зале под холодным светом одинокой сильной лампы, свисающей с невидимого потолка на длинном шнуре, и были похожи на путников, заблудившихся в заснеженной степи.
Виталий Осипович, не повышая голоса и не горячась, но со всей присущей ему требовательностью доказывал Комогорову, что если требует обстановка, то работать можно и в холодном помещении.
— На войне мы в ледяной воде мосты наводили. Если надо.
Бригадир, яростно топча снег огромными солдатскими сапогами, осипшим басом доказывал:
— Давайте не будем о войне. Если хотите знать я — пехота! Понятно? Я, если жив остался, еще пожить хочу в подходящих условиях. Понятно?
— Все понятно, солдат, — холодно перебил Виталий Осипович. — Эти стены, между прочим, бригада Ивана Козырева при сорокаградусном морозе клала. Понятно?
— Все понятно, — задохнулся от гнева бригадир. — Я приказу подчиняюсь. Только учтите: окончательный разговор в парткоме состоится. Беспощадно, умеете приказывать.
И, вдруг успокоившись, спросил:
— Стекло когда ожидаете?
— Ожидаем, — гневно и в то же время спокойно ответил Виталий Осипович. — Наряд с весны лежит.
— Понятно. Фанеры у нас, конечно, тоже нет. Тесу дадите?
— Тес на тепляки не успеваем пилить, на опалубку, — хмуро ответил Виталий Осипович.
Совсем миролюбиво бригадир закончил разговор:
— Да, положение ваше вроде нашего. — И, подчеркивая свое сочувствие и даже доброжелательность, перешел на дружеский тон: — А ты, понимаешь, не расстраивайся. Давай-ка мы с ребятами потолкуем, если у самих шарики заржавели.
Вспоминая этот разговор, Виталий Осипович шел домой в темноте осенней ночи.
Он ни одной минуты не обижался на бригадира за его резкий тон. Главное — завтра начать монтаж. И они его начнут. Если надо, будут работать на морозе, на ветру. В снегу будут работать. Какие тут могут быть разговоры!
Утром Виталий Осипович, конечно, поднял великий скандал насчет стекла. Он умел это делать без крика, без шума, но с такой грозной и настойчивой требовательностью, что всем делалось не по себе. И в бухгалтерии, и в отделе снабжения Виталию Осиповичу сразу начали показывать разные бумажки, чтобы убедить его, что никто не виноват в задержке стекла.
Но этот жалкий бумажный заслон был сметен в одно мгновенье. Виталий Осипович искал настоящего, живого виновника. И он его нашел. Это был завод-поставщик. То есть тот виновник, которого ему с самого начала указали. И если бы он поверил работникам бухгалтерии и планового отдела, то мог бы сразу принять те меры, которые находил нужными.
Но он считал, что подчиненных непосредственно ему и тех неподчиненных, которых никто не запрещает подчинять, надо держать в постоянном напряжении. Особенно бухгалтерию, снабженцев и плановый отдел. Распусти их, такого насчитают, что потом и не вывернешься. Любят благополучие и тихую жизнь. Любят прятаться за форму, за букву закона. Он сам привык уважать и форму и закон, считая их тоже оружием в борьбе за коммунизм, но бездельники и бюрократы стараются приспособить это оружие для своего затхлого обихода.
Вот уцепились за копии накладных, телеграмм и прочих бумажек и считают, что все в порядке. А рабочие на морозе, под снегом, должны собирать машины. Отправить бы в цех этих законников, живо стекло нашлось бы.
Но что он мог сделать? Послать еще одну телеграмму? В лучшем случае ответят, что все стекло идет в освобожденные районы.
— Дело известное, — вздохнул начальник снабжения, разглаживая аккуратно подшитые накладные.
Виталий Осипович вспылил.
— Бросьте вы эти бумажки к черту! Пошлите хорошего толкача! Есть у вас способные агенты?
— Хорошо, — согласился начальник, — есть у нас Факт. Этот, хотите, черта достанет… Он сейчас в город уехал. Дадим ему телеграмму.
Только к двенадцати часам выбрался Виталий Осипович на строительство. В полдневных северных сумерках таяли жидкие электрические огни. Около темной громады цеха бумажных машин на сером, избитом многими ногами снегу цвел рыжий костерок, бросая отсвет на кирпичную стену.
Могучий бригадир, сидя на корточках, грел свои черные широкие ладони над огнем костра.
— Вот, — сказал он басом еще больше осипшим, — работают, как черти.
Виталий Осипович тоже подошел к огню и, присев рядом с Комогоровым, начал греть свои, тоже казавшиеся черными в дымном свете костра, неозябшие руки.
А бригадир рассказывал. Вечером поговорили ребята, пошумели, какими надо словами, — это уж как водится, облегчили душу — и решили: монтаж начать в срок и кончить — это уже тоже, как водится — до срока. Порядок этот не нами заведен, не нами и кончится. Всегда до срока.
— Как черти работают, — повторил бригадир. — Ящики, в которых машины упакованы, разбили да этими дощечками окна и позашивали. А ты не забудь: печи-времянки хоть поставь. У костра — сам знаешь — не очень-то сладко. Не война все-таки, чтобы у костров загорать.
Он сплюнул в рыжий огонь и встал во весь свой могучий рост.
— Вот как получается, начальник. Далеко видим, а что под ногами валяется, поднять не соображаем. Народ — он шариками работает. С ними, — он кивнул на своих ребят, — поговоришь, и душе легче. И, ясное дело, народ заботу ценит. Ты это учти. Понятно? Ну заходи в гости.
Он пошел от костра. Виталий Осипович встал и спросил ласково:
— Не любишь командиров, пехота?