"Други мои, други, - хватал он за руки Максима и Милу, - жизнь прекрасна! Вперед, други, навстречу нашим мечтам, которые вот там, за горизонтом. Ур-ра!" И они втроем, держась за руки, бежали по лугу туда, где синел край небесного купола, будто бы там и впрямь были их мечты, уже осуществленные.
Как-то Мила сказала корнету, его звали Илларион Шилин: "Ларик, если, не приведи бог, будет война, ты первый вот так же бездумно и ринешься в рубку и первым погибнешь". - "Я верный сын своего отечества, и кому-то надо же погибнуть первым", - ответил тот. Синие глаза его потемнели, лицо стало хмурым, словно на него легла тень, и бриллиантовая капелька на галстуке тоже, казалось, потемнела. Ларик, похоже, уже тогда подписал сам себе приговор, загодя положил свою жизнь на алтарь отечества.
Мила, как казалось Максиму, относилась к ним обоим ровно, никого не выделяла, даже подчеркивала свое внимание и симпатию к нему, Максиму. Называла их мальчиками: Максим был большой мальчик, Ларик - маленький. Имелся в виду, разумеется, не возраст, а рост.
Прекрасное, жаркое было лето.
Радовала Максима и дружба с Лариком. Тот хотя и был старше Максима и определил уже свое место в жизни, отнюдь не пользовался этим своим старшинством, не старался быть первым в глазах Милы. Да Ларик, как считал Максим, и не был влюблен в Милу, поэтому у Максима не было никакого повода его ревновать. Ларик, наоборот, как бы даже поощрял Максима, часто оставлял их с Милой наедине: любитесь, объясняйтесь, я вам мешать не стану.
И Максим любил, как это бывает у тех, кто влюблен впервые в жизни: мучительно-сладко, с тревожным и болезненным ожиданием развязки, естественного финала этой любви. У него тогда не было ни малейшего сомнения, что тоже любим, он верил в искренность Милы, верил с пылкой юношеской романтичностью. И все же интуитивно предчувствовал, что любовь его оборвется, окончится, как только кончатся вакации и он уедет. Знал, что для него, гимназиста, невозможен венец любви - женитьба на Миле ни сейчас, ни в будущем. А Мила, если хочешь, уже и сейчас чья-нибудь невеста - об этом он не спрашивал, боялся спросить. Думая о таком конце, он однажды целую ночь проплакал, не спал, жалея не себя, а Милу, что не может осчастливить ее - повести под венец. Наутро после этой бессонной ночи тетка Анфиса, увидев, как он бледен, испугалась, стала щупать его лоб: не заболел ли.
За тот месяц только раз-другой прошли скупые дождики. Земля жаждала влаги, как и все живое на ней. А в тот памятный день - 13 августа - с самого утра начало припаривать, хотя солнце палило, как и раньше. Тринадцатое число по гороскопу - Максим родился под созвездием Рака - было для него несчастливым, и в эти дни он избегал делать что-либо важное. То ли и впрямь такая была его планида, то ли виною тут простые совпадения, но ему в эти дни не везло. Трудным выдалось для него и то 13 августа.
Все было так же, как и в любой другой день. После завтрака втроем пошли купаться, потом лежали в тенечке на траве, и Мила, погрузив свою узенькую ладошку в Максимовы отросшие за лето и выгоревшие на солнце волосы, щекотно перебирала пальчиками. Максим, жмуря глаза, томился в сладком волнении. Как ему хотелось повернуться, обхватить Милу, прижаться, слиться с нею, раствориться в ней... Он, может, и решился бы, бросился в пропасть очертя голову, если б рядом не было Ларика. Тот, подперев кулаками подбородок, лежал и сонно глядел на тихое течение реки.
По берегу шла тетка Анфиса в бордовом платье, застегнутом на все пуговицы от ворота до подола. Остановилась подле них, сказала: "Искупаться хочу. Душно. Хоть бы уж бог дождичка послал". Окликнула Ларика, заметила насмешливо: "Досыпаешь, бедняга, не выспался ночью и другим спать не дал". Ларик промолчал, Мила выхватила руку из Максимовых волос, легла вниз лицом. Максим тогда ничегусеньки не заподозрил в теткином насмешливом замечании, как не понял и того, что привело Милу в смущение...
Дождя бог послал, он собрался под вечер, накрыл землю серебряной сеткой, сгустился в ливень. Они вчетвером сидели на открытой веранде, раскладывали пасьянс, слушали, как шуршит дождь по крыше, по деревьям, барабанит по коробке, брошенной в траву рядом с верандой.
Тихо, в грустноватой истоме прошел тот вечер. Первой захотела спать Мила. Попрощалась с молодыми людьми за руку, с теткой поцеловалась и ушла в свою комнату. Не засиживались и Максим с Лариком. Максим, не раздеваясь, прилег на свою кровать, утопил голову в подушки и думал, как и каждый вечер до этого, про Милу. Стороной шла гроза. Отблески молний дрожали в окне, на стене, у которой он лежал, гром гремел где-то в отдалении. Дождь усилился, потеками сбегал по стеклам. Спать совсем не хотелось.
Гроза утихла к полночи, и дождь угомонился. Максим встал, раскрыл окно. Дохнуло свежестью, парной землей и чистым после грозы воздухом. Он жадно, на всю грудь, хлебнул этого воздуха, заряжаясь бодростью и той мятежно волнующей радостью, которая способна охватить в бессонную ночь только влюбленного юнца. Где-то он читал, что все влюбленные - безумцы. "Безумец и я, безумец", - легко согласился он и, как бы в подтверждение этому, вскочил на подоконник, ухватился за сук липы. Капли дождя осыпали его. Полез вверх по дереву, мокрый насквозь. Чего лез, и сам не знал, разве что от избытка сил. Ближе к вершине замер, затаился. Смотрел вниз на темное окно, за которым спала Мила. Представлял ее в постели, - конечно же, спит, разбросав руки, с обворожительной, такой знакомой улыбкой на устах. "Мила! - окликнул он тихо, только чтобы услышать собственный голос. - Мила, я люблю тебя".
И насторожился: внизу послышались чьи-то шаги. Шел Ларик в белой исподней рубашке. Возле Милиного окна остановился, стукнул пальцем в стекло, и в тот же миг - ждала, значит! - окно распахнулось, показалась Мила, что-то произнесла шепотом. Ларик легко, по-кавалерийски, вскочил на подоконник и исчез в комнате. Окно осталось открытым, и Максим слышал все, о чем они говорили. Влюбленным в такие хмельные от счастья минуты кажется, что они шепчутся. "Ларичек, милый, родной. Судьба моя... Бог мой... Что же теперь будет?" - "Приеду в полк - подам рапорт: прошу, мол, дозволения жениться". Они оба перевесились через подоконник. Максим видел их сверху. Смуглые руки Милы, как две змеи, обвили Ларика за шею и контрастно выделялись на его белой рубашке. "Все будет хорошо, все хорошо", - сказал Ларик, и они растаяли в темноте. Окно закрылось.
В том отчаянье, которое охватило Максима, он мог прыгнуть с дерева и разбиться. Поначалу и было такое желание - броситься головой вниз, ибо после того, что он увидел и услышал, жизнь его, казалось, утратила всякий смысл. Не помнил, как он спустился с липы. Шел потом, как сомнамбула, через сад, отрясая с мокрой травы росу, бродил, пока ночь не протянула руку дню пока не начало светать.
Утром не вышел к завтраку, сказал, что плохо себя чувствует. Ему поверили - так он был бледен и изнурен. Утром собрался и попросил, чтобы его отвезли на станцию. Уехал, чтобы никогда больше не возвращаться, кляня и тетку, и Ларика с Милой. Догадался, что эта тайная ночная встреча у Милы была не первая и что тетка об этом знала.
Мила с Лариком проводили Максима до большака. Протянули на прощание руки, а он своей не подал. Сдерживаясь, чтобы не заплакать, дрожащими губами только и выговорил: "Змея... Как ты могла?" Милины брови взлетели вверх, она все поняла. "Помилуй тебя бог", - сказала, крутнулась, разметнув юбку куполом, и пошла обратно по дороге. Ларик помедлил, сказал: "Не будь дураком, Максим. Я на ней женюсь. А твоя любовь еще впереди".