Горькая память осталась от того первого увлечения. Со временем все перегорело, легло на дне души горсткой холодного пепла. Да вот не забылось. А другой любви не было.
Судьба распорядилась так, что им - троим - довелось столкнуться еще раз.
Прошли годы, мировая война, две революции - февральская и Октябрьская. Максим Сорокин окончил университет, стал историком, работал в наркомате просвещения. В начале восемнадцатого года вступил в партию большевиков.
Было не до женитьбы - то учеба, то работа, партийные поручения. Но, пожалуй, главным, что стояло на пути, оставалось то первое, почти детское чувство. Оно опустошило душу, и долгие годы он подумать не мог о другой женщине, да как-то и робел думать.
Жил Сорокин в доме, который прежде был их собственным, - двухэтажном особнячке на Поварской, занимал одну комнату - остальные были реквизированы и отданы чужим людям. В основном это были одесситы, после революции почему-то скопом хлынувшие в Москву.
Сорокин, как ни зарекался никогда не думать ни о Миле, ни тем более о Ларике, все же невольно интересовался их судьбой. Они в самом деле поженились. Ларик - Илларион храбро воевал, дважды был ранен, лечился в Москве в звании штаб-ротмистра. Все было хорошо у них с Милой, уже матери двоих детей. И казалось бы, за давностию лет взрослому Максиму пора было забыть ту детскую обиду, а он не забывал, хотя и понимал с высоты теперешних своих опыта и возраста, что обижаться смешно и нелепо.
Холодной осенью восемнадцатого года поздно вечером к Сорокину постучались. Он думал, что это кто-нибудь из соседей, и, не спросив, кто там, отворил. Вошел Илларион Шилин. Сорокин узнал его сразу, хотя шестнадцать лет отделяли их от той первой волжской встречи. Шилин был в офицерском кавалерийском мундире, в фуражке, но без погон и кокарды. Он прошел в комнату, сел на диван, служивший Сорокину и кроватью, и креслом.
- Прошу, - похлопал Шилин по дивану, уверенным жестом старшего приглашая сесть и Максима.
Максим сел, озадаченный и неожиданностью встречи, и бесцеремонностью гостя.
- Штаб-ротмистр Илларион Шилин, - назвал себя гость. - Ларик. Узнали? Полный Георгиевский кавалер, чьи кровь и храбрость оказались России не нужными. Выходит, что мы не Отечество защищали, а... - Он не договорил, махнул рукой. - Теперь числюсь недорезанным буржуем и контрой... Это я о себе, а вы, слышал, служите у большевиков и сами большевик. Это правда?
Сорокин кивнул, все еще в растерянности и в неведении, чему обязан приходом этого дальнего родича.
- Это все, что вам осталось от целого дома? - спросил Шилин, поводя вокруг себя рукой. - Одна эта комната?
- Мне хватает и одной.
- М-да... Несмотря даже на то, что вы служите в их министерстве... прошу прощения, в наркомате. Министры - это уже буржуазная категория.
Оба стесненно молчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Максим догадывался, что Шилин не просто пришел навестить знакомого и родича, какая-то иная, важная причина его привела.
- Эмилия сидит в чека, - сказал Шилин. - Какова ее судьба - не знаю.
- В чека? - Максим отстранился, снял очки, лицом к лицу какое-то время всматривался в Шилина. Не верил, ибо не мог представить Милу преступницей. - Мила в чека? За что ее взяли?
- Заложницей.
- Не понимаю. Что значит заложницей?
- Искали меня. И ищут. Не нашли - арестовали ее.
- А вы... Почему вас ищут? - все так же в упор глядя на Шилина, спросил Максим. - За что?
- Есть за что. Я - не вы, служить в их наркомат не пойду. Я честный русский офицер и патриот. Я - русский, и этим сказано все. Большевизм и русский народ - враждующие стороны, они не примирятся. Их не породнишь.
- И что вы хотите? - Максим встал с дивана, подошел к окну. Оттуда и продолжал разговор.
- Хочу, чтобы вы сходили на Лубянку и узнали о судьбе Милы. И чтобы, если она еще жива, добились свидания с нею. Вот ради этого я и пришел к вам.
Максим молчал и думал о Миле. Представились то далекое лето на Волге и та Мила с глазами цвета темного меда, маленькая черная подвижная жужелица... Волна давнишней радости и боли всколыхнулась в душе, и ему вдруг с отчаянной, неодолимой силой захотелось увидеть Милу, ту далекую Милу... Словно забыв, что Шилин ждет ответа, Максим принялся расхаживать по комнате, взволнованный, возбужденный, - вот какова она, власть первой любви! Не успокаивал себя, а наоборот, бередил ту давнюю рану, которая сейчас, к его собственному удивлению, доставляла скорее радость, чем боль. И вот спустя столько лет ему опять выпадает возможность увидеться с Милой, а возможно, и помочь ей, облегчить ее участь. Сорокин остановился перед Шилиным, сказал:
- Я сделаю все, что в моих силах.
Шилин встал, поблагодарил Максима.
- Как-никак мы родня, одного роду-племени, - слегка растроганно сказал он. - Завтра или послезавтра вечером я снова зайду.
И они распрощались.
Назавтра Максим Сорокин пошел в чека. Мила действительно была там, находилась под следствием, а не в качестве заложницы. Разрешить свидание с нею должен был член коллегии ВЧК, и Сорокин зашел к нему.
Член коллегии, худощавый, с черными кудряшками, молодой еще человек, пригласил Сорокина сесть, указав на стул, стоявший рядом со столом, а сам тем временем что-то торопливо дописывал.
- Что вы хотели? - спросил наконец, кончив писать.
- Хочу, чтобы вы разрешили свидание с Эмилией Шилиной.
- А кем вы ей доводитесь?
- Дальний родственник. Да и еще кое-кто из родни просит. - Последнее было сказано зря, тут же и пожалел об этом.
- Кто из родни? - Чекист вскинул голову, внимательно посмотрел на Сорокина черными пронизывающими глазами. - Кто именно, называйте!
- Из Тверской губернии приезжала тетка. У нее сейчас дети Шилиной, сказал Сорокин. Тетка Анфиса Алексеевна в самом деле с неделю назад была в Москве.
- А о самом Шилине что вам известно?
- Ничего... Знал, что он штаб-ротмистр.
- Вы коммунист?
- Коммунист.
- Работаете у Луначарского?
- Да.
- В отделе культуры? - Расспросы члена коллегии напоминали допрос. Так вот, товарищ Сорокин, ваша родственница Эмилия Шилина обвиняется вместе с ее мужем штаб-ротмистром, скрывающимся от нас, в участии в контрреволюционной организации.
- А конкретно в чем ее вина? Что она лично сделала?
- Конкретно? Ну, что там конкретно, мы еще выясним. У нее дома была явка для членов группы.
- Я хотел бы ее повидать.
- С какой целью?
- Не видел шестнадцать лет. Надо поговорить о судьбе детей.
- Ваш адрес?
Сорокин назвал адрес, и чекист записал. Постояв немного в раздумье, он резко крутнулся на высоких каблуках с медными подковками, наклонился к столу и стоя стал что-то писать.
- Вот разрешение, - протянул он Сорокину бумажку. - Встречайтесь с вашей родственницей. Время не ограничиваю.
Свидание состоялось в маленькой комнатке рядом с коридорным надзирателем. Это была комната для допросов. Тяжелая грубая скамья - не поднимешь, стол такой же тяжелый, только что полированный и покрытый лаком. Надзиратель, пожилой флегматичный латыш, мог со своего места видеть и слышать все, что происходит в камере.
Мила вошла, держа руки за спиной. Ее привела женщина-надзирательница. Сорокин, сидевший за столом, встал навстречу, жестом предложил Миле сесть. Она села на скамью, руки на колени - так положено при допросах. Сорокина Мила не узнала, приняла его за нового следователя, вызвавшего ее на очередной допрос. Мила переменилась - располнела, слегка оплыла, как говорят, обабилась. И все равно Сорокин узнал бы ее и в толпе. Не беда, что мелкие морщинки густо собрались на шее и возле глаз, что лицо похудало и как бы заострилось, что ямочки на щеках и подбородке, когда-то так умилявшие его, почти сгладились. Разве что этот страх, навсегда, казалось, поселившийся в глубине ее глаз. Да, пожалуй, исчез прежний цвет их - цвет темного меда. Теперь другой: какой-то серо-зеленый, непривлекательный.