Так он дотащился на Белую, спустился на голое место и покатился с горы.
Слобо Ясикич увидел его первый и, вскочив, воскликнул:
— Это наш. Ранен!
— Подожди, посмотрим, — сказал Видрич. — Почему ты решил, что наш?
— Вижу, что наш, нечего ждать. Кто со мной?
— Я, — сказал Боснич и пошел за ним.
Поднялся и Зачанин.
— Не знаю, чего мы здесь ждем.
— Нельзя разделяться, — сказал Вуле и последовал за ним.
Поднялись и пошли все. Гара, за ней Видрич и Шако, ослепленный блеском снега и солнца. Ладо хотелось идти последним, чтобы не видели, как он хромает, но за ним поплелся, понурив голову, Арсо Шнайдер. Они и раньше понимали, что куда-то идти нужно, только не было повода, который подтолкнул бы их и дал направление. Раненый, беспрестанно падая и снова вставая, шел, как лунатик, вытянув вперед руки, одетый в сизое сукно, но эта сизина от снега. Он без винтовки, без шапки — узнать его невозможно. Вот он налетел на куст, схватился за ветку, упал и пополз на четвереньках. Слобо подошел к нему первый, сначала ему показалось, что он никогда его не видел. Схватив раненого за руки и вглядевшись в бледное лицо, спросил:
— Ты Видо?
Видо захлопал глазами — он не может понять, человек перед ним или призрак.
— Куда тебя ранило? — доносится до его слуха из какой-то далекой туманной мглы.
— Турки, — сказал он. — Чулафы. Внезапно. В живот, конец мне пришел.
— Нет, не конец. Когда живот пустой, это не так опасно.
— Только бы добраться до Лима, до парома.
«Наверно, наши, — решил он про себя. — Будь другие, тотчас бы убили. Может, правда, еще сочувствующие, не знают, куда меня спрятать. Лучше всего в ивняк, туда сейчас никто не полезет. Можно и костер разжечь, там есть хворост, он быстро разгорится — лучше мало, чем ничего. Этот похож на Боснича, на… как же его зовут? А по голосу сказал бы, что Слобо. А вот и усатый Зачанин, и Иван Видрич — все собрались. Это по ту сторону стены, только не понимаю, как я перешел через стену… Хорошо, что собрались, теперь будем вместе».
— Сказал я Байо, что мы все соберемся, вот и собрались.
— А где Байо? — спросил Видрич.
— Он шел впереди меня.
— Ранен?
— Не знаю. Бежали быстро, я не мог их догнать.
— И Качак бежал? Он жив?
— Укройте меня одеялом, не жалейте.
— Разве тебе холодно? — спросил Боснич.
— Очень. Ведь целый день нырял. Ноги и руки замерзли.
Они переглянулись — поняли, что это означает. И все-таки Вуле снял с себя куртку, Слобо — шинель. Расстелив их, они перенесли раненого на постеленное и до горла укутали шинелями, которые сняли один за другим. Сняли бы они и блузы и рубахи, отдали бы все, что у них было, только бы сохранить ему жизнь. А тем временем расспрашивали о Байо, о Качаке — до каких пор они были вместе, где расстались, в какую сторону пошли… Раненый то молчал, словно не слышал их, то отвечал неясным, запинающимся бормотанием. Так ничего и не удалось из него вытянуть. Он поминал Груячичей и жандармов, которые его все время преследовали; поминал Драгоша Бркича, без всякой связи поминал Байо, какую-то стену, Лим, ивняк — надо спрятаться в глухом рукаве, куда цыгане давно не приходят и где девушки давно не купаются. И, наконец, заговорил о змеях: они обвились вокруг его ног, ползут к коленям, ползут по рукам, сдавливают горло…