Признайся, шептало оно ему в ухо, сейчас мы одни! Мы верили, что положение вещей таково, каким нам хотелось его видеть, поэтому мы и ошиблись. Два сильнейших фактора, двигающих массами, — национальный и классовый, — не оправдали себя. И дело свободы, словно какое заблуждение или предрассудок, выдохлось и погибло. Предположим, национальное чувство устарело. Оно долго действовало, иногда и во зло, но вот иссякло, потеряло силу; и тут же нашлись Петены и Недичи, которые извратили его, чтобы успокоить продажную совесть буржуя и заставить сбитое с толку мещанство терпеть все, что бы ни случилось. Пожалуй, с этим можно согласиться: патриотизм исчерпал себя еще в первую мировую войну, но рабочее движение, коммунисты тоже, как мне кажется, выглядят не лучше. Вот, смотри: болгары, например, хвастались бог знает как, дали Димитрова, за ними шла половина народа, казалось, могли сделать все, что хотели, а ничего не сделали. Государственная машина, цела-целехонька, сотрудничает с Осью, служит и везет. У венгров и большой опыт, и революционная слава, и военные специалисты с испанских времен, но и о них что-то ничего не слыхать. В Чехии у коммунистов были свои избиратели и депутаты в парламенте; во Франции была самая сильная партия в стране, но и о них ни слуху ни духу. Было кое-что в Италии, видно, что было: все итальянские солдаты знают и любят петь рабочие песни, но какой прок, если они осмеливаются их петь лишь после того, когда мы их разоружим и освободим от офицеров и фашистов? Известно, что и среди немцев были борцы, — где они сейчас? Были и у других народов, а сейчас ни у кого нет, словно никто и не нюхал этот наш марксистский лук. Если всех их уничтожили в концлагерях, то почему они так дешево себя продали?.. Если не уничтожили, то чего они ждут? Будто какой дьявол в сапогах усыпил их дурманом и сонными извел. Только на нас этот дурман не подействовал. Почему? Если мы глупы, как утверждает противная сторона, то каким образом мы держимся вот уже скоро два года? Если не глупы, в чем мы уверены, а только жилисты, выносливы и у нас выработался иммунитет ко всяким ядам, то почему к нам никто не присоединяется? Стоило лишь кому-нибудь присоединиться, и кругом бы заполыхало, все протянули бы друг другу руки, и получилось бы гораздо лучше, чем то, что называлось в 1848 году Весной Европы.
Стрельба внезапно разорвала тишину, стреляли где-то со стороны Белой, на северном отроге Орвана. Васо Качаку почудилось, будто на его мысли залпами отвечает огромного роста дьявол, волосатый, страшный, всезнающий, с бородой и рогами, и, запрещая даже вспоминать ту не слишком урожайную Весну Европы, сердито гремит решетом, просеивая эти воспоминания: кан-ку, гр-гр, бам-бам-бам, бу-у-у!
Перед глазами Васо Качака горы стали вдвое выше: над дрожащим маревом тех, что покрыты снегом и освещены солнцем, поднялись, покачиваясь от грохота, другие, мрачные и высокие, и закрыли собой все небо. Два мира, подумал он, один живет вечность, а другой — мгновенье, и природа их различна и стремления различны, но сейчас они объединились, точно молот и наковальня, против человека и его весны.
— Пропадает Иван Видрич, — вырвалось у него из уст. — Все! Прощай!
— Пропадаем мы давно, только вот еще живы, — заметил Момо.
— Да, кончено, — подхватил Гавро. — А может, он то же самое о нас думает.
— По кому же им еще стрелять? — спросил Качак.
— И по туркам могли стрелять, и просто так, они патронов, как мы, не жалеют, — сказал Гавро. — Этого добра у них хватает.
Где-то под Белой ответила другая сторона. Выстрелы, поначалу какие-то слабые, точно из могилы, участились, поддержанные короткими и приглушенными очередями. Слышались и крики, расстояние придало им какой-то призрачный оттенок, это были прерывистые стоны бессмысленной людской жалобы, над которой смеялись сверкающие на солнце горы. Однако вместо того, чтобы замереть, чего со страха ожидал Качак, огонь уплотнился, окреп и как бы стал видимым. Словно вихрь, кружащий опавшие листья — точь-в-точь взлохмаченная ведьма, — бой начал перемещаться с подножья Повии вверх по крутому ущелью. Задерживаясь, он взвывал на перевалах и поднимался все выше к Седларацу и Кобилю. Наконец, поднявшись наверх, ведьма собрала силы и новые ворохи сухих листьев, столкнула их и завертела. Расходилась, разбушевалась на вершине, подалась за гору к Свадебному кладбищу — голос ее ослаб, но скелет с лохмотьями остался стоять в воздухе, продолжая свою игру, бросая в пространство то крики о помощи, то потусторонний хохот смерти.