Чазим вспомнил: он слыхал об этом и раньше и другим рассказывал. Все ему верили, хоть и делали вид, что не верят, потому и удрали к Блачанацам и Шаманам, а его, как дурака, оставили здесь…
Оттолкнув от себя раненого, он пополз на четвереньках, каждое мгновение ожидая, что на него посыплется град пуль. «Плохо, что руки у меня не такие быстрые, как ноги, — подумал он, — не успевают за ногами, вот и падаю…»
Упав в третий раз, Чазим взвыл от боли, поднялся и, согнувшись в три погибели, пустился со всех ног бежать, делая такие огромные прыжки, какие ему и во сне не снились. На Свадебном кладбище он увидел еще людей, кто они, он не знал, но понимал, что ему они не опасны. Узнал он своих торовцев только тогда, когда нагнал их и остановился, чтобы пощупать раненую голову, однако тут же закричал:
— Ай-ай-ай, где моя фуражка? Кто взял мою фуражку? Отдайте мне фуражку!
Торовцы проходили мимо, не узнавая его больше, не понимая, почему он кричит. У них не было времени ему помочь, они торопились — там, за их спинами, все еще гремели винтовочные выстрелы. Чазим преградил дорогу одному из торовцев, тот пытался его обойти, но поскользнулся в своих резиновых онучах и упал. Поднимаясь, он посмотрел на него налитыми кровью глазами и крикнул:
— Дерьма бы навалить в твою фуражку. Пошел к такой-то матери со своей фуражкой!
— Это гитлеровская фуражка, — крикнул Чазим, — ты не имеешь права так о ней говорить.
— Так вернись и разыскивай ее сам. Да другую ищи, ту шайтаны унесли.
Гара взбиралась на гребень Кобиля. Она запыхалась и почти теряла сознание от горя и усталости. Глаза ее искали на сверкающем плато спасительную гору Рачву, когда мусульманская пуля, пробив верхний карман блузы и зеркальце, попала ей прямо в сердце. Словно ни в чем не бывало, Гара сделала еще три шага. Она не успела ничего почувствовать, не успела даже испугаться и вспомнить про сына. Глаза еще на ходу остекленели, мир потемнел и покрылся ледяной корой, которая никогда уже не оттает. Земля с деревьями и горами округлилась и стремглав покатилась по гладким рельсам в бесконечные мутные воды и мрак. Винтовка Слобо, на которую она опиралась, простояла еще несколько мгновений и тоже упала.
Арсо Шнайдер видел, как падает Гара, дернулся назад и закрыл глаза. Ему показалось, будто смерть совсем близко, так близко, что перестала быть невидимой. Даже сквозь закрытые веки глаза слепило от черных молний ее бешеных движений. Смерть положила ему на плечо свою когтистую лапу, обожгла горячим дыханием щеку, обняла, царапнула и щелкнула, точно волк зубами. Он вырвался из ее омерзительного объятия и побежал. Осмелев, он открыл глаза и увидел деревья и мусульман с винтовками в побуревших от дыма чикчирах. «Неужто и они, — он скрипнул зубами, — пришли нас ловить? Что мы им сделали? Значит, тоже снюхались с четниками, желтозадые сволочи в полных чикчирах?..» Гнев лишил его страха. Он опустился на колено в снег, приладил винтовку и, не целясь, открыл огонь. Мусульмане быстрее засеменили ногами, и там, где прежде мелькали бурые чикчиры, стало пусто. Не видно было ни души, мусульмане отступили или попрятались, но он все стрелял и не мог перестать — не хватало мужества, знал, что, как только прекратит стрельбу, столкнется с чем-то таким, чего он не хочет видеть. Пусть кто-нибудь другой возьмет это на себя, пусть это сделают без него…
Видрич и Зачанин с криком бежали к деревьям, Шако и Ладо стреляли в направлении Седлараца. То ли умышленно, то ли случайно, каждый устремился куда-то в сторону, предоставляя самую ужасную из всех работу санитара другому. Так получилось, что Раич Боснич первым подбежал к Гаре, посмотрел на нее и опустил голову. Ему показалось, что у нее поседели ресницы и что она смотрит на него с удивлением сквозь оледеневшие слезы. Ему даже хотелось спросить: «Что ты на меня так смотришь, Гара? Здесь я и, как видишь, сегодня не уклонялся от боя и никогда больше не буду! Поздно я подоспел, но, подоспей я раньше, все равно ничем бы уже не помог. Кончено, некуда податься, — все злые силы собрались, чтобы разделаться с нами. Может, и лучше не видеть тебе, как мы один за другим будем гибнуть.
— Ты чего глаза вытаращил? — заорал Шако. — Ранена?
— Убита.
— Так отойди оттуда, видишь, как стригут!
— А где не стригут?
— Уйди с этого гребня, ты что, обалдел!
— Потише! — сказал Боснич и пошел. Но не сделал и трех шагов, как его прошила пулеметная очередь с Седлараца. Он завертелся от боли, как на вертеле, потом боль внезапно прекратилась, и ему показалось, будто пули попадают не в него, а в сверкающую стеклами, полную ребят школу. Он поднял палец, хотел погрозить тем, кто стреляет, и упал.