Скоро он уловил запах влажной травы, и ему показалось, что ночь зазеленела. Шако удивился, что счастье избрало именно этот запах, чтобы ему улыбнуться. Желая порадовать и Ладо, он спросил:
— Ты догадался, что это так ухает?
— Нет, — ответил Ладо. — Пытался, но не смог.
— Почему ж меня не спросишь?
— А не все ли равно! Знаю, что проку от этого никакого — ни огня, ни постели.
— Тут озеро. Ветер оторвал лед и бьет им по берегу.
— А теперь дорогу знаешь?
— Вот дойдем до воды, буду знать.
К воде они подошли с совершенно незнакомой стороны, Шако даже показалось, что это совсем другое озеро, что он попал в край, где живет хохочущая нечисть. Он испугался, но ничего не сказал. А Ладо ничего не спросил. Они шли вдоль берега и сквозь тьму прислушивались к борьбе поссорившихся водяных и надземных призраков. И только на пригорке, среди кустов можжевельника, они узнали завывание ветра с Ядикова — их словно осенило, и они тотчас обнаружили среди этой сумятицы тьмы и звуков нужное направление. Глухое уханье было теперь за спиной и становилось все слабее. На втором повороте оно заглохло окончательно. В долине им все чаще попадались тупики-заветрия, и они слушали, как ослабевал ветер. Даже на возвышенностях у него не было прежней силы: начнет неистово, потом заскулит и утихнет. Они вышли на гребень, под ними на востоке засерел, точно грязная лужа, кусок неба с беспорядочным нагромождением облаков, напоминающих истлевшие тряпки. Стали вырисовываться голые, округлые горы с седыми вершинами, — нахохлившиеся, неповоротливые и тяжелые, они высовывались одна из-за другой и глядели на лежащую под ними пустыню.
Ладо сник. По-другому представлял он себе наступающий день и местность, по которой они шли. Ему казалось, что он сполна заплатил за то, чтобы новый день принес удачу, а не сонную ходьбу по бессмысленному нагромождению гор. Он шел медленно, едва передвигая ноги. Время от времени спотыкался и скользил. И воздух, который он вдыхал, казался ему тошнотворным, и горы перед глазами, и жизнь, состоящая из одним облав. Безвольно опустившись на снег, он с наслаждением отдыхал.
Шако оглянулся и крикнул:
— Ты чего? Вставай, уже немного осталось.
Ладо закрыл глаза и пробормотал:
— Ступай себе с богом!
— Потри лицо снегом, — сказал Шако и вытащил флягу. — Хлебни немного.
— Иди один!.. Я не могу больше.
— А подойди к тебе сейчас женщина, ты бы смог.
— Ты что, судья мне?
— Нет, но ведь надо идти. А нести тебя я не могу, сам едва держусь.
— А кто тебя просит нести?
Шако понурил голову: наступило то, чего он все время боялся. Это могло произойти и раньше, гораздо раньше. Не уговоры, ни угрозы тут не помогут — человек не в силах вынести больше, чем он может. Шако поднес к его носу горлышко фляги, ожидая, что Ладо протянет руку.
— Почему не хочешь?.. Когда нужно, отказываешься, а то наливался как губка.
— Противно, оставь меня в покое со своей ракией! Пей сам, тебе еще поможет.
— У меня еще есть мясо в торбе, оно тебе даст силы. — Шако начал расстегивать торбу.
— Хватит с меня и мяса и всего, ничего не хочу! Оставь меня в покое!
— Зря упрямишься, нам осталось не больше двух километров.
— Врешь, врешь! Гораздо больше, а я не могу и шевельнуться.
— Ну, три. Честное коммунистическое, не больше!
— Если так, иди и пошли кого-нибудь за мной.
Сквозь сон Ладо слышал, как Шако пообещал ему это, как он бормотал еще что-то, кружил около него, уходил и снова возвращался, пытался что-то сделать, ругался. Потом силился его поднять, не смог и отступился. Его шаги удалились, и воцарилась долгая тишина. Тишина, пустота, в которой без ветра и независимо от времени кружится, будто обрывок старой газеты, ничтожная горсть пепла.