— Ищи, — приказал Бекич. — Чего ждешь?
— Не могу, под лед ушла.
— Может, мне ее поискать?
— Замерзну, — проскулил Шелудивый, стуча от холода зубами.
— В постель захотелось, сукин сын? Не надейся, первым пойдешь к проклятой землянке коммунистов! Это я тебе говорю! Пусть тебя, мерзавца, кокнут, если, конечно, они уже не дали деру, пусть хоть раз доброе дело сделают!
Потом, повернувшись к Бедевичу, прорычал:
— Ты его привел, ты и смотри за ним в оба, чтоб не улизнул. И, чуть что, бей поганца!
Колонна двинулась дальше. Справа по разлогой долине полыхает надрывистый собачий лай, точно сотня костров, которые то зажигают, то гасят. Слева — теснина Уки с ее мертвенной тишиной, в нее беззвучно стекает вода, а из нее непрестанно валит туман. Посреди, между ущельем и собачьим лаем, лес, тихий и невидимый под завесой густого тумана. Лет двести тому назад, а то и больше, в этот лес пришел Джафер Шаман, родом из Гркиня, дервиш и мусульманский святой; он искал тихое прибежище для молитв и отшельнической жизни. Лес под Орваном понравился старцу обилием родников и полянами. Целыми днями бродил он по лесу и вдруг ушел. В то время у самой реки стояло богатое мусульманское село, окруженное плодородными нивами. Сейчас здесь расстилаются болота.
«Это село Караталих, его ждут черные дни, — сказал святой. — Недолог его век: гора его враг, засыплет все в нем живое…» И еще сказал, что в ту черную годину будет засуха.
Так оно и случилось. Спаслись одни Блачанацы — их разбудил и напугал рев Поман-воды, они убежали и потом поселились в Джердаре. Все прочие погибли: кого завалило землей, кого унесла вода. Позднее из Анатолии приехал отец Каябега. Понравилась ему плодородная пустошь, одичалая, поросшая ольшаником, — выстроил он там башню, в том месте, где стоит сейчас дом Бекича, и привел с Грабежа подневольных крестьян: Бекичей, Доламичей и Ставоров, чтобы они обрабатывали ему землю.
Входя в лес, люди снимали с плеч винтовки, — здесь, где каждую минуту их может застать врасплох недремлющая стража партизан, лучше держать оружие наготове. В голове колонны произошло замешательство: никто не хотел идти первым — одни боялись, другие не желали, чтобы их сочли за проводников. Наконец с трудом договорились: Лазар Саблич и Логовац пойдут впереди вдвоем, а за ними Тодор Ставор и Доламич. Пройдя сотню шагов, снова остановились — увидели следы. Похоже, что прошел один человек, но в это не верилось: иногда коммунисты ходят гуськом, след в след — пройдут десятеро, а кажется, будто прошел один.
— Что это? — спросил Филипп Бекич.
— Ушли, — сказал Логовац.
— Почему? Верно, Графа испугались? — бросил с издевкой Бекич и почти плачущим голосом продолжал: — Не дураки они, чтобы ждать, и я бы на их месте не стал ждать. Вот так всегда бывает, когда ведешь графов и всякое дерьмо.
— А хуже всего, — добавил Ставор, — что расплачиваться придется не тому, кто виноват, обязательно найдут козла отпущения!
— Недавно прошли, — заметил Саблич, ощупав след. — Они должны быть недалеко.
— Им деваться некуда, — сказал Бекич. — Пошли!
Следы вели в сторону Дервишева ночевья. Одно время казалось, что они ведут прямо в ущелье, и Бекич подумал: «Пошли к ручью — хотят войти в воду и сбить нас со следа». Не удивился он и тогда, когда следы повернули к горе. «Видно, решили окопаться наверху Орвана, — подумал он, — на Софре. Если так, я окружу их и забросаю гранатами, живым ни один не уйдет. Когда всех перебью и уложу в ряд, а Гавро Бекича отдельно, жирный Рико Гиздич лопнет от зависти. Ему и следует лопнуть от зависти или от хорошей трепки, не то сто лет еще будет коптить небо и гадить где только можно. А когда со всеми разделаюсь, закачу пир: двух волов зарежу, сто литров водки, баранов на вертеле и беднякам хлеба дам из пекарни. И чтобы звенела песня:
Созову всех командиров и старого лиса Алексу Брадарича, и всех поганцев, больших и малых, только этого толстого борова Рико Гиздича не позову, пусть знает, что Филипп Бекич ни перед кем не заискивает!»
Мечты его прервались, когда он увидел, что следы снова повернули вниз к ущелью. Раскинув умом, он на минуту заподозрил какую-то случайность, или, кто знает, может, нечистая сила чудит. Пласт снега с качнувшейся ветки свалился ему на затылок, и целая пригоршня ледяных зерен посыпалась за шиворот под рубаху; Филиппу показалось, что это ночная птица извергла на него свой помет. Он вздрогнул от холода и отвращения — заплатят ему коммунисты и за это, и за все муки! Когда он их накроет в ущелье и перебьет, он вернется в собственный дом, в Тамник. Довольно скитаться по чужим домам, коротать свой век, точно в тюрьме, всегда под стражей. Мать осталась дома, не пожелала переселяться, в помощь ей он оставил там и двух дочерей. Теперь они опять будут жить вместе, и это тоже следует отпраздновать. Да и почему бы не отпраздновать, если всего у него вдосталь? Может десять лет пировать и сорить деньгами — и все равно еще много останется. «Немало и зятьям перепадет, — заметил он про себя, — впрочем, пошли они к черту, эти зятья! Пусть слушаются меня как бога, коня мне подводят, ноги моют, иначе ничего не дам! Не позволю крутить да вилять, как эти здесь, пусть знают свое место. Вот тут коммунисты крутят, на кривой меня объехать задумали. Где им, грешным, обмануть меня! Твердят, будто борются за правду да за справедливость, а сами знай себе крутят, больше нашего пускаются на ложь и обман…»