— Суки, поганые суки! — кричал он не своим голосом, в котором одновременно звучали и слезы и смех. — Хвостатые суки, предатели, мать вашу перемать, вы мне за это заплатите!..
— Филипп, ты с ума сошел! — крикнул Ставор. — Что ты делаешь?
— Стреляй и ты! Поверни винтовку и стреляй, раз я тебе говорю. Может, подстрелим и остановим какую-нибудь сволочь.
— Загонишь их так по ту сторону Грабежа, и что потом?
— Что потом, дело известное, я не знаю, что сейчас делать!..
Поднятая выстрелами и обеспокоенная наступившей затем тишиной, стая ворон закаркала и, заглушив слова Бекича, принялась усаживаться на дубы, поднимая свару из-за лучших мест, чтобы тотчас их покинуть. Их карканье привлекло другие стаи из дальних лесных чащ. В поднятой ими кутерьме таилась какая-то согласованность, нечто вроде условного знака, было лишь непонятно: грозят ли они людям или подстрекают их к новой схватке. «Совсем как люди, — подумал Филипп Бекич, — «кар… карр…», точат лясы, мельтешат, завидуют, вечно кажется, будто у других все лучше. Собираются, глазеют, болтаются без дела, чтобы убить время, бегут и возвращаются обратно. Нерешительные и трусливые подталкивают в спину и подзадоривают стоящих впереди. Учуяли кровь, захотелось мяса. Злятся на меня, точно я им его задолжал. А может, каким-то образом знают, что я должен был им его приготовить…»
Мысль, что в каком-то роде он поставщик мяса для вечно голодной природы, была для него не новой; она приходила ему в голову и раньше, во сне или в шутливом разговоре. Сейчас она стала конкретной, обособилась, переросла в вопрос: если он орудие какой-то могучей силы, которая время от времени прореживает несоразмерно возросшее людское население, чтобы накормить им мух, ворон, леса, рыб, чахлую почву и траву, почему эта сила не сделала его более могущественным и умелым? Или это в самом деле слепая сила, действующая бессмысленно и неразумно, которая не знает, куда наносит удар, и на помощь которой нельзя рассчитывать…
— Что же делать? — спросил он.
— Поищем их землянку, — сказал Ставор.
— Сейчас можем, они ее бросили. А какой толк, если мы ее и найдем?
— Хоть какой-нибудь, чтоб с пустыми руками не возвращаться. Подожжем ее. Может, эти трусы вернутся, когда увидят, что мы подожгли их логово. Они, как стыдом умоются, на какое-то время становятся храбрые.
— Что ж, пойдем поглядим, что там у них.
Подошли к тому месту, где следов было больше всего, огляделись: нет землянки! Уж не в дупле ли, подумал Бекич и, тараща на деревья глаза, споткнулся и упал. Стряхивая с колен снег, он с удивлением увидел землянку и даже оторопел от кромешной тьмы, которая разверзлась перед ним. Когда-то он слышал рассказы стариков о землянках во времена турок, о восстаниях, о беглецах, но последний раз это было в ту пору, когда погиб Омербег. Бекичу казалось это сказкой. Ему и в голову не приходило, что все это может возвратиться вновь, и что возвратят это коммунисты, и что он станет тем Омербегом, который их к этому принудит… Филипп Бекич считал, что коммунисты без всякого на то права проникли в огромные подземелья народного прошлого, прокрались, точно воры, и захватили весь этот не имеющий ценности старый хлам. Наверняка среди них был и Гавро Бекич, это он задумал копать землянки, чтобы уподобить его, Филиппа Бекича, Омербегу, и тем очернить на веки вечные. «Ты мне, Гавро, заплатишь, — поклялся он про себя, — заплатишь, ублюдок без роду без племени! Ты не сын Мирко Чопа, мать твоя, поганая сука, понесла тебя от волка. Присвоил ты себе чужое имя, но, буду жив, долго ты его не проносишь!»
Филипп Бекич осмотрелся, место показалось знакомым. Наконец он вспомнил: это то самое место, где Петар Ашич сказал «дискуссия». «Ну, я ему покажу, что такое дискуссия, — прорычал про себя Бекич, — будет он мне еще втирать очки! Достаточно было сделать всего десять шагов в сторону, и я бы запер их в норе, я бы с ними поговорил, бросил в эту дыру с десяток лимонок, этих бородавчатых лимонок, которые делают в Крагуеваце, и не осталось бы и живой вши. Хватило бы мяса и для ворон, и для сорок: целый месяц затевали бы здесь драки. И вот — ничего. Такого случая в жизни больше не представится. И во всем виновата та брюхатая шлюха, — он заскрежетал зубами, — она все испортила. Что она тут искала, какой черт ее сюда принес? Поджарю ей пятки, все расскажет, расскажет и когда впервые мать за сиську укусила, я из нее душу выну и всякое семя уничтожу — брюхатой уж никогда не походит!»