Он выстрелил в открытую дверь. Вороны черной тучею поднялись и с карканьем снова уселись посмотреть, что будет дальше. Подбежал Тодор Ставор и кинулся внутрь. Он всегда смел и скор, когда можно чем-нибудь поживиться, этому он научился еще на балканских войнах, и ему кажется, что только это может еще время от времени его омолодить. Собрав одеяла, рядна и полотнище итальянской палатки, Ставор с трудом протиснулся в узкий проход. Доламичу остались одни мелочи: котелки, кастрюли, тарелки, ложки, чайные чашки, пахнувшие водкой, баклага с водкой и кадочка с каймаком. Все это он набросал в бельевой бак и вынес наружу. А Ставор тем временем бросился за новой поживой. Он вынес мешок муки, круг говяжьего жира, кисет с табаком, торбу с лекарствами и охапку книг.
Выкладывая все это на снег, он рассовывал, что можно, по карманам и радовался, как ребенок, позабыв обо всем на свете. Сейчас у него будет чем покрыться и что постелить, и когда гость придет к нему в дом, будет на что его положить… И лишь насмешливый взгляд Филиппа Бекича портил ему настроение. Как бы в ответ на этот взгляд вспомнилась старая Цагина песенка:
Тодор Ставор никогда не видел Цагу, она умерла в тот год, когда он родился. И Цагиного сына Трифу, Трифуна Бекича, он почти забыл, в памяти сохранились лишь его тонкие черные усы и плохонькие, просвечивающие на коленях штаны. Цагина мечта, о которой она распевала на свободе и в одиночестве, когда пасла овец по Рогодже, чтоб Трифун построил дом из елей, растущих за перевалом, по ту сторону горы Белой, никогда не исполнилась. Трифун переселился куда-то на Косово, к албанцам, и сейчас сам господь бог, наверное, не знает, что с ним там приключилось, а его землю купил за гроши отец Филиппа Бекича, у которого и без того земли было предостаточно. Обрад Бекич — их родственник, за свою горячность прозванный «Шалым», в доме которого после турецких поджогов ютилась Цага с сыном, погиб, когда Тодор Ставор был ребенком, а Обрадова жена Василия прожила после него еще много лет, разбитая параличом, на муку себе и детям. Когда смерть наконец смилостивилась над старухой и ее похоронили, сыновья и дочери, которых больше ничего здесь не удерживало, переселились в Банат, а оставшуюся незаложенную землю купил Филипп Бекич, чтобы округлить свое поместье и чтобы земля Бекичей не перешла в чужие руки.
«Я бы тоже посмеивался, будь я на твоем, Свистун, месте и глядя на то, как ты собираешь барахло и тряпье, — подумал Ставор. — Громко бы смеялся, а чтобы тебе насолить, сказал бы, что ты сквалыга, — таков уж у меня нрав, не умею я скрывать. У тебя же всего по горло, ты можешь купить меня с потрохами. Всегда было так — тебе ложку, а мне сошку — и сейчас не переменилось. А почему, скажи? Ты лучше работник, чем я? И говорить нечего! Я за день сделаю то, чего ты и за год не сделаешь. Ты смелее меня? Ничуть не бывало! Только голова у тебя работает лучше, у богатого гумна и свинья умна, и ты умеешь скрывать свои мысли — потому о моей отваге не слыхали и в Грабеже, а о твоей идет слава по всей округе. Если я толковое что сделаю, и это припишут тебе, и здесь ты меня обираешь. Грабишь ты меня, Свистун, грабишь и днем и ночью, и когда хочешь, и когда не хочешь, и сам бог мне не поможет вытащить шею из твоего ярма. Честно это, Свистун, справедливо?..»
Ему показалось, что рассуждения о справедливости и несправедливости затягивают его в коммунистические сети, льют воду на их мельницу, на их заливные луга, и спохватился, что для него это путь опасный, даже гибельный. «Туда нельзя, — заметил он про себя, — в ту сторону податься некуда — с ними разговор окончен! Слово я сдержал, не сказал, где они, и не раскаиваюсь, хоть все равно это не спасет ни меня, ни их. Разве они после того, что случилось утром, когда-нибудь мне поверят? Нет, даже если бы у меня было время оправдываться и каяться, но времени нет, все спешат, скорей-скорей, выстрел — и пикнуть не успеешь. Ничем мой позор не смоешь, только кровью — эх, всех бы их сегодня к ногтю!»
— Ну, вот мы и лишили их дома, — улыбаясь, сказал он, оглядывая добычу. — А сейчас, кончай с ними, Филипп Бекич! Либо мы их, либо они нас. И сегодня, завтра будет поздно.
— Как сегодня? Каким это образом, Тодор? С тремя винтовками?
— Авось тем сволочам стыдно станет, и они вернутся. Вон, слыхать их у Поман-воды.