— Там у тебя брат? — спросил Ариф.
— Нет, у меня нет братьев.
— Отец?
— Нет, и отца у меня нет, но мы друг для друга больше, чем братья.
— Если я вас пропущу, потом беды не оберешься. Ваши пожалуются на меня итальянцам.
— Не наши, а четники. Они пожалуются и так и эдак.
— Это точно. Погоди, поговорю со стариками.
С ним было несколько стариков, которые любили, чтобы спрашивали их совета, а потом только принимали решение; в сущности же, они всегда соглашались с тем, что он скажет. Ариф пошел к ним, но по дороге его остановил Чазим.
— Разоружил? — спросил он.
— Нет, и не стану. Не сдадутся они, будут стоять насмерть.
— Сейчас же окружи их и перебей!
— Окружи, коли охота и нет другого дела.
— Дай мне людей, и я это сделаю. Дай двадцать человек, и увидишь.
— Людей не дам. Мои люди пришли сюда не для этого.
Он сделал шаг в сторону, чтобы пройти, но Чазим кинулся к нему. Вытянув руку, схватил его за куртку и нагнулся, словно хотел укусить за горло. Резким движением Ариф освободился, отступил на два шага и поднял винтовку. Они посмотрели друг на друга налитыми кровью глазами и снова убедились, что примирение невозможно. Ариф весь ощетинился, Чазим, глядя на него, сник и стал опадать, точно продырявленный мех. У него едва хватило духу спросить:
— Зачем же ты держишь здесь людей?
— Ты знаешь зачем. Не для того, чтоб убивать тех, кто не причиняет вреда, за это тоже можно поплатиться. Мы сказали раз и навсегда — коммунистам препятствий не чинить.
— Это сказали дураки и тайные коммунисты — какие-то студенты. Дусич и ты. Правительство требует, чтобы ты их преследовал, потому и поставило тебя начальником, а нет — так будут преследовать тебя. И мудрый Элмаз Шаман сказал: «Если придут коммунисты, тотчас убивать».
— Приведи Шамана, пусть он их и убивает.
— Думаешь, что не станет? Приведу его, или он даст мне людей. Пойду позову его, а раз ты такой герой, попробуй пропусти их!
Глядя, как Чазим шагает к Седларацу требовать помощи от Элмаза Шамана, и слушая, как хрустят под его ногами ветки, словно идет стадо, а не человек, Ариф Блачанац позабыл, что минуту тому назад решил про себя на свой страх и риск пропустить коммунистов; теперь ему казалось, что дело уже не в страхе и риске, а в гораздо более серьезных вещах: самолюбии и ненависти.
«Правительство! — возмущался он. — Какое правительство? Не правительство, а итальянец Ахилл, сын курвы из Рима, лжец и перекати-поле! С какой стати он мне приказывает, что я смею делать на моей Рогодже и чего не смею? Начальником меня поставил не он, а Джердар. Я не обязан этому итальянцу ничем, а вот он должен мне заплатить за пролитую кровь. Разве он что-нибудь сделал для меня и моих земляков? А мог бы спасти, по крайней мере, десяток сел — стоило только звякнуть по телефону куда следует. Видит это Ариф, Ариф не слепой, не бессловесная скотина. А ты, Чазим, медвежий ублюдок, которого понесла медведица от кабана, знай, что Ариф — юнак, он все смеет и все может, особенно, если ты скажешь, что не может! Нет лучшего способа заставить Арифа что-то сделать, если сказать ему, что он побоится это сделать. Нарочно их пропущу, сам проведу — назло ему проведу! И других, если придут с Софры или с какого иного места, пропущу, и посмотрим тогда, что вы сможете мне сделать! Есть и здесь люди, которые не умирают от страха, пора, наконец, об этом узнать…»
Позабыв о стариках, он вернулся к Гавро и сказал:
— Иди, парень! Наперекор одному человеку пропущу вас! Только идите не на Рачву, а к Лиму, не то вас встретят другие, и все пойдет прахом. Я провожу вас до леса, а там вы уже сами. Ну, где твоя компания?
— Сейчас мы не можем идти, — сказал Гавро. — Одного не хватает, где-то по дороге отстал.
— Как отстал?
— Черт не дремлет. Поскользнулся где-нибудь или сломал ногу. Надо искать его.