Окончив стрельбу, все побежали разглядывать трофеи, особенно восхищались размерами матерого волка. Охотники радостно, возбужденно покрикивали.
Николай подъехал к оказавшемуся в стороне от других волчонку. Подшерсток его был серый с неяркой рыжей опалиной. Он лежал, растопырив лапы, лобастая голова уткнулась в сухой песок – так обычно дремлют щенки под солнцем, только голубые, открытые глаза с матово-стеклянной поволокой и ярко-красное пятно под лопаткой говорили, что это настоящий убитый волк. Николай спрыгнул с лошади, погладил волчонка по шерстке, почесал остро торчащие уши. Исчезло восторженное состояние скачки. Несмотря на слышанное о волчьих свирепых погромах, стало жалко беспомощного зверя-ребенка.
– Хороший волчок! Себе бери. Охота помнить.
Вернувшись домой, Николай повесил выделанную шкуру волка над диваном. Как-то раз, когда друзья завели разговор об охоте, Николай стал восхищенно рассказывать приятелям о своем участии в облаве. Расписал, приукрашивая для убедительности, скачку в степи, загон волков, меткую стрельбу охотников и вдруг вспомнил о своем беззащитном волчонке, о ночной облаве на «людей-волков», посмотрел на пушистый мех, пригвожденный к зелененьким обоям. «Кто же волк — санитар или убийца?.. А может, он расплачивается серо-рыжей шкурой не только за волчьи грехи?»
Непрекращающийся длинный вой будто поплыл, растекаясь по комнате, как когда-то в далекой казахстанской степи. Друзья непонимающе посмотрели на неожиданно оборвавшего рассказ Николая.
Через полгода мягкий мех волчонка почему-то сильно порыжел. Так выцветает висящий на стене пестрый ковер от долгого времени жизни.
1984 год.
ОБЛАВА
Багряный круг солнца замер у горизонта. С полынной степи веяло горькими запахами трав, острый дух будоражил едкими, почти табачными ароматами. Сумерки звенели дребезжащим стрекотанием насекомых. После их назойливого шума наползавшая темнота казалась по-скупому молчаливой и сиротливой. Духота обволакивала так, точно дорожная пыль набилась комком в легкие и тем сильнее и желаннее заставляла седоков думать об отдыхе. Лошади быстро перебирали копытами по укатанному грузовиками большаку.
Наконец дорога ушла в сторону, а седоки свернули в бескрайнюю пепельно-желтую степь. Вороной конь в нетерпении засеменил на месте копытами, дожидаясь приближения остальных, и человек, приложив ладонь ко рту, издал длинное, плавное подвывание: «Э-э-э-у-у-э-э-э!»
Тишина чуть продержалась, и неожиданный пронзительно-протяжный вой потек над степью. Расползаясь над колкими, засыхающими на корню стеблями трав, вой тоскливой отрешенностью охватил степную ширь во все стороны и уже где-то далеко, стихая, послышался высокой жалобной нотой. Плачущее завывание старой волчицы повторилось. Душераздирающую звериную мелодию подхватила многоголосая стая, и степь заполнилась нечеловеческой печалью. Тягучий вопль, струящийся из десятка волчьих глоток, заставлял невольно содрогнуться. Кони еще долго вздрагивали, всхрапывали и, казалось, вспоминали страшный звериный вой.
Всадники молча продвинулись вперед, спешились, выбирая место ночевки в двух километрах от предполагаемого волчьего логова. Принялись развьючивать лошадей.
– А волки нападают? – Николай все еще ощущал морозящий звериный вой. Сняв седло с лошади, он вопросительно посмотрел на подтянутого мускулистого охотника.
– Не припомню такого, – откликнулся тот. – У егеря узнай.
– Таурбай, как считаешь, волки нападают на людей?
– Только бешеный кидается, – нехотя сказал егерь. – Сумасшедший человек тоже кусает, если рассудка помешан. Волк не тронет, – помотал головой Таурбай, – когда никто мало не угрожает.
– Почему же они стаей держатся?
– Молодой волк охота учит, как в школе писать-читать учат, – Таурбай, прищурившись, отчего глаза сверкнули кошачьими зрачками, вгляделся в уплывающее солнце. – Четыре часа спать будем, совсем мало спать будем, – он занялся своим конем, показывая, что не расположен к разговорам.
Николай отстал от егеря, опять повернулся к охотнику.