На привокзальной площади он услышал далекие голоса, звавшие его из темноты, и когда догнал их, обнаружил, что Инны среди них уже не было. У неё разболелась голова, и она уехала домой.
В квартире все двери, кроме одной — в комнату Артемьевой, были раскрыты настежь. Всюду горел свет: в коридоре, на кухне. Паша, увидев пустой комнату Олега, снова сморщилась и заревела.
— Ну, что ты, успокойся, — обняла её за плечи Артемьева.
— Не могу я, понимаешь, так хорошо мы тут жили… три года… все вместе, у меня такое чувство, что никогда больше этого не будет…
— Да брось ты распускаться… Ну, уехал, устроится, поедешь и ты.
— Угу. А ты заметила, стоило только Илье Иосифовичу уйти, как дежурные к телефону не зовут, костюмеров пришить пуговицу не допросишься. Клянчила аванс в бухгалтерии рублей тридцать… Олежке в дорогу надо было купить кое-что… не дали, и еще нахамили. А раньше… разве б посмели?
— Посмотрим, кто такой этот Уфимцев, — обронила Артемьева.
— А это уже точно, что он?
— Говорят… Пойду, поставлю чайник.
— Нет, зачем она приходила? — не могла успокоиться Паша. — А «Цветаеву», зачем принесла? Нет, ты подумай… «Цветаеву»!
— Ну… не знаю. Захотелось, и принесла.
— У них что-то было, — высказала Паша одну из своих затаенных мыслей.
— Да ну тебя, — отмахнулась Артемьева.
— А я тебе говорю — было, — схватила её Паша за руку, — было! И «Цветаеву» с умыслом принесла… «Дверь открыта и дом мой пуст»!
— Ты совсем уже сдурела со своим Олегом… Музыку хочу, давайте танцевать…
Далеко за полночь ушел Вольхин, обещая вернуться, если жена не пустит ночевать. Он жил рядом, через два дома.
Троицкому постелили в комнате Артемьевой, не пешком же идти ему до гостиницы. А сама она устроилась на ночь к Паше, у той широкий диван.
— Муж настаивает, чтобы я бросила театр. Боится, что я изменю ему здесь. Ужасно боится оказаться «рогатым», — жаловалась Артемьева.
— А ты ему измени, и он сразу успокоится, — посоветовала Паша.
— Плохо ты его знаешь, — невесело усмехнулась Артемьева, и вдруг, показав на Троицкого, вздохнула: — И почему не он мой муж?
— А ты спроси. Троицкий, женись на Галке, я вам диван свой уступлю.
— Ты с ума сошла. Мой Отелло проткнет его столовым ножом, а меня подвесит вниз головой. Я его боюсь.
— Троицкий тебя отобьет у него, да? Он Мих-Миха не испугался, а тут какой-то муж-психопат.
Обе с вызовом смотрели на него.
— Мне кажется, он согласен, — резюмировала Паша. — Идите спать ко мне, а я прилягу тут по-холостяцки, — и она снова заревела.
— Не могу я без него, Галка. Он такой заботливый, нежный, ты его не знаешь, он меня любит. Олеженька, голодненький мой, один сейчас, трясется в грязном поезде, и никто его чаем не напоит, одеяло, когда он уснет, не подоткнет под него. Оно всегда сползает на пол, и он простужается. Все его побаиваются, а для меня он, как ребенок, за которым нужен уход. Идите, наслаждайтесь, а я здесь пореву.
Галя ждала, поглядывая на Троицкого.
«А почему бы и нет, — услышал он свой внутренний голос. — Мы хотим кому-то зла — нет, мы оба этого ждем — да», — и он сделал шаг к двери.
Паша хлюпала на кровати. Глаза у Галки бегали по комнате, будто что-то искали. Троицкий ждал.
— Ты иди, — наконец, решилась Артемьева, — я сейчас. Мне нужно взять здесь кое-что, понимаешь.
Он прождал её долго. Они вошли в комнату обе.
— Паша безутешна. Я не могу её бросить на ночь одну, извини.
— Не верь ей, — ухмыльнулась Паша, — боится она, приедет и зарежет.
Артемьева вдруг подошла к Троицкому, уперлась в него грудью и погладила по лицу, тая от желания. Она закинула ему за шею руку, следом другую. «Иди спать, — горячо зашептала она, — и помни, это моя постель, иди, ложись в мою постель, — и она прижалась к нему изо всех сил и оттолкнула.
Разбудил Троицкого резкий стук в дверь. С трудом приоткрыв глаза — он долго соображал, где он и кто это может к нему стучать. Свет, едва брезживший в сером окне, заставил его съежиться.
— Кто там? — глухо спросил он, не вылезая из-под одеяла.
— Откройте, — ответил мужской голос, стук дверь повторился с удвоенной силой.